Однако в Болгарии были недовольны царем Петром и его дядей, братом матери, которого приставил к Петру еще Симеон, видевший слабость характера сына.
«Но ему, очевидно, не на кого было положиться», — думала княгиня Ольга.
Петр уступил империи многие земли, завоеванные отцом. Все недовольные собрались вокруг брата Ивана, третьего сына царя Симеона. Но заговор был раскрыт, и наивный, мягкий Петр передал мятежного брата императору Византии, ожидая, что там «по–родственному» расправятся с его врагом. Но коварные ромеи не подумали этого делать; Ивана выгодно женили на богатой армянке и оставили среди придворных на тот случай, если Петр чем‑нибудь прогневает византийцев. Лучшего оружия против себя Петр не мог никому предоставить. Мятежный брат, имеющий права на болгарский престол…
Заговорщики обратились к постриженному в монахи еще Симеоном старшему брату Петра — Михаилу. Тот оставил монастырь и начал собирать войско. Внезапная смерть настигла его неожиданно, и нельзя было понять, отчего она наступила. Может быть, присланное через кого‑то «ромейское» зелье.
Имя еще одного брата царя Петра княгиня все никак не могла припомнить, продолжая размышлять о происходящем. «Он никогда не претендовал на престол… И что делать ему на Руси? Зачем он здесь?»
Князь Игорь ходил в свои походы на Константинополь, когда в Болгарии правил царь Петр… И он предупредил императора, что «идет Русь в 10 тысяч судов». Эти походы помнят в Царьграде… В первый приезд ей указали на два маяка Фарос. В длинной цепи сигнальных маяков, идущих от владений империи в Малой Азии и предупреждавших о вторжении врагов, последним был маяк Фарос, что стоял около царской гавани, неподалеку от Большого императорского дворца в Константинополе. Другой же маяк с таким же именем стоял у входа в Босфор из Мраморного моря… Видимо, здесь корабли князя Игоря и потерпели поражение… Маяк стоял на высоком скалистом берегу… О русские, бойтесь Фароса! Не подходите к нему! Княгиня Ольга ненавидела это слово… Многие корабли русских были тогда сожжены… Этот маяк указывал дорогу «плывущим ночью», но русским он указал дорогу к гибели…
Беседуя с болгарским царем Петром, княгиня Ольга даже мысленно не винила его в прошлом. Будучи родственником византийского императора, он не мог не предупредить его о движении русских судов…
Бедный! Он во всем советовался с ним, почитая великим другом и не ведая о том, что это был настоящий коварный враг. Все советы, что давал император болгарскому царю Петру, шли во зло…
Все это проплыло в голове княгини Ольги как видения давно ушедшей жизни…
— Нянька, как зовут царского брата? — наконец спросила она.
— Бонном. Бояном, — повторила нянька.
— Да, да, конечно ей ведь и в Царьграде называли это имя… Но помнится, что о нем шла дурная слава — будто занимается он магией и способен к оборотничеству: может стать волком, а потом из волка опять вернуться в человека. «По–нашему, это волхв, — подумала тогда княгиня Ольга. — Значит, сын царя Симеона — не христианин».
— A поп при нем чудной, поп да не поп, — сказала нянька. — А царский брат все на гуслях играет и песни поет…
Княгиня Ольга вдруг будто почуяла острые ароматы цветов в царьградском императорском саду. Упоительный запах роз. Белые и розовые олеандры. Синяя гладь морского залива. Русские ладьи на ней… Давно это было… Давно…
Она поняла, что должна вспомнить, о какой ереси толковал ей в Византии болгарский царь Петр. Он ведь еще жив, но, видимо, братья не общаются. А славянское имя его деда Бориса–Михаила было Боривой, вспомнила она. И еще при дворе говорили, что какой‑то живописец так изобразил картину Страшного суда, что тот немедленно крестился…
— Нянька, хочу еще твоей похлебки! — сказала княгиня Ольга и села на ложе.
Нянька налила ей осетрово–рачьей похлебки, и когда княгиня Ольга вернула ей пустую утицу, та сказала:
— Этот Боян все посматривает на Малушу… Она от него и сбегает, по–моему, а не от болгарки Млады… Глаза у него страшные, горящие, правда, как у волка… Увидит ее — сразу песню запевает… Я бы тоже убежала от такого… — добавила нянька. — Так и ходит, так и смотрит, так и поет…
«Все это мне для того, чтобы я не убивалась по Порсенне, — сказала себе княгиня Ольга. — Боль выбивается новой болью. А если и та и другая невыносимы? Тогда наступает конец. Надо скорее вставать на нога…»
Примечание автора
О том, что сын болгарского царя Симеона (правил в 893–927 годы) Боян, брат болгарского царя Петра (правил в 927–969 годы), занимался магией и оборотничеством, нам известно, от посла германского императора при константинопольском дворе Лиутпранди. В народной молве Боян слыл оборотнем.
«Слово о полку Игореве» начинается со слов о «вещем Бояне», знаменитом певце:
«Старый Владимир» — это сын князя Святослава и Малуши, внук княгини Ольги и князя Игоря.
Вполне возможен приезд Бояна Симеоновича на Русь с книгами из знаменитой библиотеки отца — царя Симеона. После внезапной смерти царя Симеона (27 мая 927 года) библиотека его пропала, а потом многие книги из нее объявились на Руси. Тайна эта до сих пор тревожит воображение историков.
Такой знаток древнерусской литературы, как академик Д. С. Лихачев, отстаивал гипотезу, что «старый Владимир» — это именно Владимир Креститель, Владимир Красное Солнышко русских былин, а не Владимир Мономах, его правнук.
«Слово о полку Игореве» написано около 1187 года, спустя 170 лет после смерти «старого Владимира» в 1015 году, но память о «вещем Бояне» сохранялась в преданиях.
Глава 25
Старая русская глаголица
Любимым изречением княгини Ольги было: «Земного не сведал о небесном пытаеши». Еще никогда оно ее не подвело. Иногда себе говорила: «Земного не сведая, о небесном глаголаши».
Так сокрушала в себе гордыню.
Ослабевшая после болезни, княгиня–Ольга не сразу догадалась, что нянькины слова о мрачных глазах болгарского царевича Бояна и его заглядываниях на Малушу были более всего вызваны просьбами ее и желанием уехать из Киева до возвращения князя Святослава. Зная привязанность к себе княгини, Малуша надеялась на ее твердость воли и бесстрашие. На ее самовольство, наконец. Однако княгиня Ольга знала, что Святослав любил Малушу, и не могла помыслить, чтобы позволить ей поступить против повеления князя. Только с разрешения Святослава Малуша могла уехать в свое село… «Нет, нет и нет», — сказала себе княгиня Ольга, которую удивляла решимость молодой женщины удалиться от мужа, от близких, от своего дома в столь трудное для себя время.
— Нянька, тебя Малуша просила повлиять на меня? — спросила она.
— Просила, просила, голубонька моя… — засмеялась нянька и тут же вздохнула: — Нелегко ей, ой, нелегко…
И будто отвечая на непроизнесенный вопрос княгини Ольги, нянька продолжила негромко:
— Малуша — разумная и знает, что дитя следует носить в тишине и покое, а тут — какой покой?.. Боян рыщет, где бы ему столкнуться с Малушей… Болгарка Млада все хохочет и хохочет, скачет, словно коза по горкам… От Бояна укрывайся, от хохота Млады скрывайся, за Святославом гляди, куда пошел и что сказал… Сильная Малуша выбрала тишину… В Малушине речка, и холмы и вербы… Неспокойно стало у нас, княгинюшка…
Это княгиня Ольга и сама понимала, чувствуя, что неспокойствие стало одолевать весь дом, и не только терем, но… И… может быть, и Киев? После смерти Порсенны у нее будто прервались тесные связи с жизнью, она даже не подозревала, как много значил в ее жизни этруск. Его беззаветная любовь к ней и Святославу, в которой она не сомневалась, служили для нее тем уголком, где душа отдыхает от тревог и беспокойств — это было надежно.