В 60-е годы Волконский создает «Странствующий концерт», «Жалобы Щазы», другие первоклассные сочинения, на которых учились и учатся сейчас многие композиторы. Каждое его сочинение – это новый мир. Он не гнался за количеством опусов. «Пусть у меня будет мало сочинений, зато мне не будет за них стыдно», – говорил он. Мог многократно переписывать уже написанное, без конца оттачивая детали, ища нужную форму, интонацию, стилевую окраску.
В сорокалетнем возрасте Андрей Волконский возвращается на Запад. Сочинения, написанные им в 70-е и 80-е годы, еще больше, чем раньше, отличаются друг от друга по стилю, замыслу, концепции. Он с еще большим трудом заново созидает в каждом из них себя, свой взгляд на музыку, на искусство, на мир. Одно такое сочинение (как, например, «Was noch lebt» для голоса и струнного трио на слова Й. Бобровского) поистине «томов премногих тяжелей», как сказал о книге стихов Ф. И. Тютчева А. А. Фет. Таких своеобразных решений проблемы взаимодействия солиста и оркестра, как в «Immobile» для фортепиано и камерного оркестра, музыка еще не знала.
Композитор ищет Истину с невероятной требовательностью к себе, со страшно высоким чувством ответственности к каждой написанной музыкальной мысли. Сочинения ему мало. Поиски Истины продолжаются в исполнительстве. «Это, наверно, самое значительное, что мне в жизни удалось сделать» – так сказал он о своей записи обоих томов «ХТК» И. С. Баха, в которой поражает экспрессивная страстность игры на клавесине, огонь вдохновения.
В последние годы «внешний» выход продукции – исполнительской и композиторской – сходит почти на нет. Но интенсивность духовной жизни, слушание музыки, постижение ее красоты, размышления о ней достигают, возможно, наивысшего момента.
В 90-е годы многие друзья Андрея Волконского звали его в Москву. Трудно сказать, почему он ни разу не навестил свою «вторую родину». Неизменным успехом пользовались юбилейные концерты его музыки в 1998, 2003, 2008 годах. Вокруг его имени существовал – и существует – некий ореол загадочности, легендарности.
Мне очень много рассказывал об А. М. Волконском мой профессор по композиции Н. Н. Сидельников. Потом – Л. А. Давыдова, с которой мы выступали в 90-е годы. В 1998 году мне представилась возможность, сопровождая музыковеда из Германии М. Куртца, посетить Андрея Михайловича в Экс-ан-Провансе. Несколько дней, проведенных в разговорах с ним (я выступал в роли переводчика), оставили большое впечатление, заставили о многом задуматься, помогли лучше узнать московскую жизнь 50-х и 60-х годов.
Гостеприимный, радушный хозяин принимал нас тогда, показывал город, угощал, рассказывал о себе – и раскрывалась сложная, драматичная судьба великого русского музыканта… Он прожил в России 25 лет – треть своей жизни – и за это время написал большую часть своих сочинений. Время это было для русской музыки одно из самых страшных (вспомним хотя бы «убивший музыку» 1948 год). Энергия сопротивления режиму, огромная любовь к Волконскому его слушателей – а ими являлась вся интеллигенция, все любители музыки в Москве, во всех крупных городах и России, и других республик тогдашнего СССР – давали ему силы прокладывать новые пути в искусстве. Да, конечно, А. М. Волконский был только русским композитором, и никаким другим – ни швейцарским (по подданству), ни французским (по стране проживания). Он был русским, несмотря на то что внешне никак не выражал свою любовь к русской музыке. Он очень любил немецкую музыку, немецкую культуру, немецкий порядок. Любил Шёнберга, Цемлинского, Веберна, Берга.
Конечно, ему было очень трудно. Но именно в этой трудной ситуации появлялись его выдающиеся сочинения, так повлиявшие на всю русскую музыку второй половины ХХ века. На Западе он тоже написал много замечательной музыки. Но чувствовалось что-то «кризисное», возникали какие-то проблемы в его композиторском творчестве. Никогда я не написал бы так, если бы это не были его собственные слова о своих «западных» годах. Ему надо было написать «правильную», «истинную» музыку. Он мог бы быстро «накатать» любое количество музыки. Но один шаг к Истине, пусть и не выразившийся в «музыке», был для него важнее. Он предпочитал «правильно» молчать, чем «неправильно» сочинять.