— Я бы велел Луке не трогать монсеньора, — проговорил Ренольд хмуро, подумав о том, что, пожалуй, чуть не переусердствовал вчера. Патриарх нужен был ему живым.
Фернан закивал и поспешил заверить:
— Уж вас-то бы он послушался, ваше сиятельство. Уж так полюбил вас зверюга, так полюбил. Признал, признал вас...
— Хватит причитать! — оборвал грума князь. Несмотря на заверения бывшего хозяина Железного Луки, он не испытывал уверенности в том, что зверь послушался бы его и отказал себе в удовольствии полакомиться жирным мясцом патриарха. — Скажи-ка лучше, чем тебе не люб монсеньор? Ведь за что-то же ты его ненавидишь?
Не нужно было быть провидцем, чтобы понять, чувства, питаемые грумом к Эмери, носят сугубо личный характер. При упоминании имени патриарха в глазах Тонно́ появлялись искорки злобы, что делало его ещё более похожим на подаренного им князю пса.
— Эх, ваше сиятельство, — Фернан вздохнул, — шесть лет прошло, а как вспоминаю я, так сердце моё заходится от тоски и горя. Были у меня жена и дочка. Как раз, когда выступили мы с князем Раймундом к Инабу, я при одном рыцаре служил, Бернаром его звали... Упокой Господи его душу. Так вот, как выступили мы, я жене перед тем наказал, чтобы она из города не ездила никуда... Как чувствовал я...
Произнося эти слова, Тонно́ смотрел куда-то в сторону, и голос его едва заметно дрожал.
— А они не послушались, — продолжал он. — Поехали в деревню, помочь тестю с тёщей в поле. Лето, страда для крестьянина, сами знаете. Ну, как узнали они, что содеялось с нами и с князем, побежали в город. Да не успели, совсем чуть-чуть не успели. После сказывали мне, что если бы наш святейший не трусил так, не спешил закрывать ворота, а дал бы ещё хоть нескольким сотням несчастных войти в город мои бы спаслись!
Тонно́ на секунду повернулся к князю, и тот заметил, как в глазах звероподобного чудовища блеснули слёзы. В следующий момент грум опять отвернулся и тоном, не обещавшим патриарху ничего хорошего, закончил:
— С тех пор я и поклялся, что отомщу проклятому святоше!
Будь на месте Ренольда какой-нибудь теоретик власти, например, Юстиниан Первый, он, выслушав признание Фернана, скорее всего, велел бы немедленно удавить дерзкого раба Ибо не пристало людям столь подлого происхождения даже помышлять о мести такой высокой особе, какой, несомненно, являлся патриарх. Однако молодой князь Антиохии принадлежал к людям с иным образом мышления. Ренольда тронуло горе слуги, ему казалось странным, что столь напоминавшее зверя существо могло кого-то преданно любить.
— Но как удалось спастись тебе? — удивился князь. — Я слышал, почти никто не смог уцелеть в том бою?
— Это верно, — согласился Тонно́ и продолжал: — Видно, сам Господь уготовил мне жизнь в муках. Лучше мне было умереть, чем жить и знать, что жена моя и дочка страдают в неволе у неверных. Где они теперь?..
— Ты не ответил, — напомнил Ренольд.
— Что ж, — пожал плечами Тонно́, — я и сам не ведаю, как спасся. Когда их сиятельство прежний князь решили, что надо прорываться, мы, те, у кого не было коней, бежали, пока сил хватало, держась за стремена рыцарей. Потом мы мало-помалу отстали, а наши сеньоры так удачно ударили на язычников, что мы уж подумали, будто Господь смилостивился над нами. Не ведали мы воли Его. А Он наслал на христиан страшную бурю и погубил наши надежды... Если бы не Лука мой, мне бы не спастись. Он учуял неладное и стал как-то странно вести себя, всё норовил свернуть с прямого пути, а там как раз была рощица или лесок. Поскольку мы уже сильно отстали, я решил, что, пожалуй, можно свернуть туда. Там мы и схоронились...
Князь покачал головой.
— И турки не пытались схватить тебя? — спросил он. — Разве они не поискали, не посмотрели — не затаился ли кто-нибудь в том леске?
— Пытались, — Тонно́ усмехнулся. — Да вы видели, что делает с человеком Лука. Тот турок ни за лук схватиться не успел, ни за саблю. Да он и не пикнул! Второго же я сам успел благополучно прирезать. Взял я их коней, да и ушли мы потихоньку. А больше нам неверных повстречать не привелось. Думал, повезло мне, думал: вот всем Бог не привёл спастись, а мне счастье привалило: сам живой, не раненный, да и добыча при мне! Да вон оно какое, счастье моё!