— Не беда, — махнул рукой буйный пилигрим. — Пошлите одного из своих солдат в конюшни вашего князя. Сыщите там грума сеньора Ренольда Шатийонского, пусть приведёт мою кобылу, и всё будет улажено.
— Хорошо, шевалье, — согласился начальник стражи. — Но пообещайте мне, что не попытаетесь ускользнуть.
Рыцарь нахмурился и, сурово посмотрев на норманна, проговорил:
— Не портите мне доброго утра, милейший шевалье Орландо.
— Хорошо, — согласился тот и, махнув солдатам, добавил: — Мы ждём вас внизу.
II
Молодого сеньора Шатийона, одержавшего свою первую решительную и полную победу над наглыми грифонами, осмелившимися дерзить ему в корчме, Господь жаловать не спешил. В сопровождении нагруженного барахлом Ангеррана под охраной одного из людей Орландо (начальник стражи полностью доверял благородному буяну и приставил к нему солдата исключительно для того, чтобы рыцарь ненароком не заблудился) Ренольд проследовал в тюрьму.
Сидя на серой в яблоках заёмной кобыле, он торжественно шествовал по освобождавшимся ото сна весенним улицам вотчины Сирийской Наследницы, размышляя о том, как прекрасен этот город, и прикидывая, как бы использовать своё нынешнее положение, чтобы попросить у короля Луи ещё десяток-другой золотых (разумеется, в долг, разумеется, с отдачей... в будущем). Несмотря на то что направлялся он не на званый обед, Ренольд совершенно не переживал, и будущее (то самое, в котором он непременно возвратит сюзерену долги) рисовалась рыцарю в розовых тонах.
Совсем иначе представлялось оно хозяину постоялого двора. Что уж говорить о будущем, когда настоящее так ужасно?
Как раз в тот момент, когда возмутитель спокойствия, подъехав к месту своего (конечно же, очень недолгого) заточения, отдавал оруженосцу (ему места в тюрьме не полагалось) распоряжения относительно поклажи, в одной из внутренних комнат таверны, предназначенных для особо важных гостей, происходила нелицеприятная беседа. С корчмарём говорила молодая женщина с острым, не слишком красивым, скорее даже очень некрасивым, но, вне сомнения, благородным лицом.
Если бы молодому кельту довелось встретить её, он бы, скорее всего, лишь брезгливо поморщился: какая тощая! И откуда взялась такая в райском уголке, дочери которого словно бы сами собой наливаются соком, расцветают, как диковинные плоды в прекрасных сирийских садах? Порченая — сказали бы в родных краях Ренольда. Тем не менее это не мешало женщине чувствовать свою власть. Трактирщик, и без того немало переживший за сегодняшнее утро, казалось, боялся её куда больше, чем меча своего психованного постояльца.
— Но... но, божественная Юлианна, — подобострастно поедая даму маленькими чёрненькими глазками киликийского горца, в который раз уже шептал он. — Звезда моя! Я же не знал, что всё так получится, я не виноват... Я ни в чём не виноват, моя...
— Хватит причитать, раб! — воскликнула женщина неожиданно низким голосом, в котором в то же время проскальзывали и странно высокие нотки. — Кто же, кто же, как не ты, Аршак? И какого дьявола понадобилось тебе, презренный, наверху?
— Но... но... божественная Юлианна, — ломая пальцы сложенных на груди рук, залебезил корчмарь, невзирая на предупреждение. — Этот рыцарь — страшный буян. Он в первый же день, не успев поселиться, нанёс моей скромной гостинице великое разорение: так поколотил одного богатого постояльца, что тот в негодовании съехал. Будучи купцом, он подал жалобу в суд. Так этот варвар, что избил его до полусмерти рукоятью своего ужасного меча, заявил, что он плевать хотел на наши законы и не явится ни на какое разбирательство. Мол, нет у черни в христианских землях прав судить благородных рыцарей. Добропорядочные торговцы — чернь, а этот голодранец — благородный господин?! Каково?! Иные купцы, узнав о таком произволе, съехали от меня, и мне пришлось сдавать комнаты за полцены, только бы не разориться вовсе.
Тут, едва ли не впервые в жизни, корчмарь сказал чистую правду, почти чистую, съехали от него всего двое, оскорблённый Ренольдом никеец (франк заявил, что не хочет марать свой клинок кровью грязного грифона, поэтому-то купец и сохранил жизнь) и его товарищ из Салоник. А вот что касается жалобы первого, поданной в соответствии с законами княжества в Cours des Bourgeois[26], виконт, искренне посочувствовав пострадавшему, дал понять, что беспокоить дуку бессмысленно князь разбирательства не потерпит.
Оскорблённый заявил, что ноги его не будет больше в Антиохии и что по всему свету расскажет он, каково на деле искать справедливости в стране франков, что ложно то мнение, будто даже язычники судятся в Леванте по справедливости, и напрасно уверяют, что даже простой скорняк-турок не подсуден князю прежде принятия решения Градской Курией. Какое уж там?! Если даже христианину не сыскать правды за обиду.
26
Городская курия. Такие курии существовали во всех городах Утремера. Они состояли из двенадцати наиболее уважаемых свободнорождённых граждан, отобранных сеньором (князем), как правило, из числа латинян или же, как в данном случае, частично из аборигенов, армян и греков, и функционировавших под председательством виконта или, поскольку речь идёт об Антиохии, дуки. Дука — председатель курии и одновременно некто вроде городского головы. Дуки назначались князем: в Джабале и Латакии из представителей местной знати. В Антиохии эту должность занимал кто-либо из франкских ноблей, однако, учитывая местную специфику, в помощь ему назначался так же виконт из числа аборигенов. Дука Антиохии принимал участие в заседаниях Haute Cours — Высшей Курии.