— А зачем?
— Что зачем?
— Милостыню зачем просить?
Хряк изумился.
— Деньги зарабатывать!
— А на фиг мне деньги? Были бы мне деньги нужны, я бы дома остался, кончил бы школу и пошел работать. Мне и так хорошо.
— Шизанутый ты какой-то. Ты в детстве головой не ударялся?
— И не один раз.
— Понятно…
Кривой смотрел на меня с улыбкой, смысл которой трудно было понять. В Кривом все понять было трудно.
— Это философия, которой тебе, Хряк, не понять! — вставил вдруг Урод. Проснулся, оказывается.
Урод выбрался из-под своих лохмотьев, глаза уже сверкают, как у фанатика. Все знают давно — при Уроде никаких принципиальных разговоров об образе жизни, иначе затянет проповедь. Интересно, почему его проповедники к себе не берут? Может, потому, что уродлив не в меру? Боятся, как бы народ не распугал? Так зря боятся — наш народ ко всему привык, и все мы не особенно красавчики в своей рванине и немытые месяцами… да что там месяцами — годами!
Урод — я точно знаю, не мылся уже лет десять, как минимум. По идеологическим соображениям. Так что близко к нему подходить не советую никому.
Урод и уродом-то стал благодаря своему образу жизни. У него какая-то болезнь кожи — она вся покрыта фурункулами.
Ему бы мыться каждый день и спиртом протираться, а он… Ну, в общем, понимаете. Когда Урод поднимается на поверхность люди просто в разные стороны разлетаются, и сны им потом, наверное, кошмарные снятся. Урод этому радуется — он считает себя подвижником и наверняка готовится стать святым, не христианским святым, разумеется, а святым нашего Бога.
Что ж, может, так оно и будет. О своей прошлой жизни Урод не рассказывал никогда. Если его спросишь, он отвечает, что его жизнь началась только здесь, а до этого он как бы и не жил вовсе.
Михалыч давно знает Урода и сказал мне однажды, что ему там, наверное, на самом деле плохо приходилось — издевались над ним всегда. С детских лет. Припоминая своих школьных товарищей, охотно этому верю, детки готовы поиздеваться над всяким, кто позволит это делать, и нет для них ничего приятнее, чем пнуть или обозвать того, кто сдачи не даст. Я никогда не относился ни к тем, ни к другим. У меня был имидж странного и опасного существа, потому что, несмотря на то, что я тощий, во мне хватило бы силы уложить любого. Ну согласитесь, должны быть развиты мускулы у человека, который лазает в таких местах, где лазил я.
А Урод… Урод просто не умеет бороться. Никогда не умел. Он придумал себе философию — вернее, воспринял чужую, подходящую для себя и ушел жить в канализацию. Здесь он может хоть что-то из себя представлять, пусть безумного фанатика и проповедника. Здесь его готовы принять таким, какой он есть и назвать своим — здесь кого угодно принять готовы.
Наш мир… наш Бог принимает всех, кого отверг верхний мир.
— Мелкий, — продолжал Урод, — живет, как заповедовал нам господь Баал-Зеббул, который сказал нам: «Ты — которого называют отбросом общества, станешь повелителем мира, по воле моей!»
— Да заткнись ты… повелитель мира! Хряк не верит в нашего Бога. Хряк ни в каких богов не верит. Но заткнуть Урода не в силах даже он — разве что шарахнет его головой о стену когда-нибудь.
— Мелкий когда-нибудь станет великим, я вижу в нем силу! Великую силу духа, которую даровал ему господь Баал-Зеббул, призвавший его к себе.
Нет, определенно, Урода приятно бывает послушать. Я чувствую, что невольно начинаю улыбаться. Урод говорит все то, что я сам чувствую в себе, а если Урод действительно святой, то значит… все это правда!
И снова я ловлю на себе пристальный взгляд Кривого. Нога, хоть и разделанная, вариться будет еще долго, а как же хочется жрать!
— Где эта дура?! — злобно бормотал Хряк. Это он о Лариске. Трубы горят у мерзавца.
— Круглосуточную палатку ищет, наверное, — сказал я, — А их тут, вроде, нет поблизости.
— А ты давай, шуруй к продуктовому. Там, небось, уже товар привозят.
Приходится идти.
Здесь неподалеку, буквально в десяти метрах ходьбы есть маленький магазинчик, где меня уже хорошо знают и подкармливают всегда. Добрые тетки, иногда даже молока дают.
Я не выгляжу на свои шестнадцать, могу запросто косить под четырнадцатилетнего. К тому же я русский, не цыганенок какой-нибудь, и меня жалеют больше, еще и из националистических соображений.
Итак, я приволок целый пакет картошки, моркови, лука и даже хлеба батон, который свистнул с лотка только что открывшейся хлебной палатки — просто схватил и дар деру. Ради паршивого батона никто за бомжем гоняться не станет.
Хлеб еще теплый, только-только из печки. Так что я свою долю в пиршество внес. Когда я вернулся, Лариска уже тоже явилась. С водкой. И Михалыч проснулся, глядел на котел жадными глазами и судорожно глотал. Когда он в последний раз чувствовал запах жаркого?
Михалыч для меня человек особенный. Михалыч был первым, кого я встретил здесь, и он привел меня в этот мир, представил всем и взял под свою защиту.
Кого он, конечно, может защитить, этот хилый старик с больными ногами и трясущимися руками, но он посвятил меня в мой новый образ жизни, рассказал с кем и как я должен разговаривать, куда ходить и что делать, чтобы не навлечь на себя неудовольствия сильных.
Михалыч — классический случай превращения человека в бомжа. Банальнее истории и быть не может.
Михалыч жил один после смерти жены в маленькой однокомнатной квартирке. Он здорово пил, пенсии, конечно, не хватало, и он потихоньку вещички продавал. Однажды на рынке какой-то, по словам Михалыча, «вполне приличный мужичок» завел с ним беседу, купил дурацкую и, конечно же, на фиг ему не нужную вещь — чтобы расположить старика к себе — а потом и выпить купил. Михалыч, понятно, проникся к нему необыкновенно, разговорился по пьяной лавочке и рассказал все про свое житье-бытье. Новый «друг» напросился в гости и стал хаживать частенько, всегда бутылочку с собой принося, а то и две, пока не стал «самым лучшим другом». И вот однажды этот самый «лучший друг» повел уже изрядно выпившего Михалыча к нотариусу, где нотариус преспокойно заверил подпись пьяного в дым Михалыча на генеральной доверенности, в которой значилось, что Михалыч полностью доверяет своему другу производить какие угодно операции со своей недвижимостью, то есть квартирой.
Михалыча вышвырнули на улицу уже на следующий день, а когда тот, по совету соседей, отправился в домоуправление, ему там вежливо объяснили, что он выписан, оказывается, в какую-то деревеньку в Днепропетровской области, где у него, якобы, свой дом…
По просьбе Михалыча соседи даже справки навели — не существует в природе такой деревни — и посоветовали они ему в милицию обратиться.
До милиции Михалыч не дошел. «Лучший друг» встретился по дороге и вежливо посоветовал, чтобы утихомирился старик и сгинул куда-нибудь по-добру по-здорову, иначе быть ему зарезану и закопану в близлежащем лесочке.
Михалыч понял и сделал все так, как ему велено было. И живет до сих пор. Здесь. И еще радуется, что не пришили его… а могли.
Попав сюда, Михалыч бросил пить. Совсем. Даже видеть водку не может. Живет он на деньги, собранные милостыней и бутылки выуживает из помойных ящиков.
Граждане люди сверху! Этот старик действительно нищий!
Он не претворяется, что ему жить негде и пенсию не платят! И если увидите его, сидящего на асфальте в драном женском пальто болотного цвета, дайте лучше ему, чем мальчишке-попрошайке. Хотя бы за то, что он всю войну прошел солдатом, и из-за ледяной воды, в которой простоял два часа, когда мост пантонный строил, заработал себе такой ревматизм в ногах, что еле ходит теперь. Он не притворяется, честное слово, уж я-то точно знаю.
Когда человек становится бомжем — настоящим бомжом одним из нас, ему почти всегда дается новое имя, как у уголовников. Впрочем, именно уголовники нам эти имена и дают.
Меня, например, сразу назвали Мелким. Хряк назвал, и все это имя приняли, я сам тоже. Оно мне подходит, я действительно мелкий. И, наверное, всю жизнь мелким останусь. Я специально приспособленный, чтобы по трубам лазить.