— Правда? — расцвела в счастливой улыбке Эльфрида, которой уже не так жалко потерянных денег стало. — Так ей и надо, задаваке. Думает, шелковый платок купила, и настоящей боярыней стала. А я тот платок первая увидела, между прочим. Коза ободранная, терпеть ее не могу.
— Ты-то у меня куда красивее, — подмигнул ей Лотар, снова протянув к жене жадные руки. — И в теле, не как она. У той и подержаться не за что.
— Хозяин, хозяйка, — прибежала служанка, отвлекая Лотара от изучения телес собственной жены, — гости у нас.
— Кто?
— Господин Максим с женой, сосед наш который, — бойко ответила та.
— Сюда его веди, — кивнул Лотар, а когда горбоносый римлянин зашел в комнату, закрывая могучей спиной щуплую фигурку жены, раскинул широко руки:
— Дорогой сосед, здравствуй! Рад тебя видеть!
— Агриппина, душечка! — сладко улыбнулась Эльфрида соседке. — Ты такая красавица в этом платке! Боярыня прямо! Прошу вас к столу, сейчас обед подадут. Сам Владыка Григорий у нас в гостях, он в столовой ожидать изволит.
— А настойка будет? — жадно зашевелил ноздрями Максим. — Ну, та самая!
— Будет! — радостно ответил Лотар. — Владыка сказал, что в новоселье нужно радость в сердце иметь. Он кувшин с собой принес!
— Ну, сейчас порадуемся, — потерли мозолистые руки кузнецы. Выпить они были не дураки. Да и жены их, пропустив стаканчик, любили похвастаться друг другу новым колечком и перемыть кости соседкам. Они, уважаемые дамы с Кузнечного конца этих гордячек из концов Ткацкого, Кожевенного и Плотницкого, где жили всякие тележники, бондари и колесники, терпеть не могли, и были в этом совершенно единодушны.
Добрята терзал лист бумаги гусиным пером, прорывая его тяжелой не по возрасту рукой. Он раздался в плечах еще больше, став из-за постоянных упражнений с луком почти горбатым. Толстые пласты мышц на спине сделали его кряжистым, лишив фигуру юношеской легкости и изящества. А может, он в отца своего пошел. Добрята уже и не помнил того за давностью лет. Лишь сильные руки и густая борода вспоминались, а остальное было словно покрыто туманом. Государь поселил его в ближней своей усадьбе, и теперь парень каждый день ездил в Новгород, где с ним занимались учителя, нагоняя программу, пропущенную в Сиротской сотне. Шестнадцать лет уже, взрослый муж, бородка с усами растет, а приходится учить то, что позабыл уже давно за ненадобностью.
Добрята не знал, что придется ему не только нагнать то, что в Сиротской Сотне проходят, а куда больше узнать. Он заново учил разговорную латынь и язык франков, и салических, и рипуарских. Учил чуть не наизусть сочинение святого Григория, архиепископа Турского[47]. Учил он и старую латынь, на которой только священники и могли разговаривать. И зачем ему мертвый язык? Этого Добрята решительно не понимал, как не понимал того, почему государь не позволил ему из образа обрина выйти, и парень изрядно пугал местных, когда скакал на коне, выпустив на плащ длинные косы, перевитые лентами. Страх тот перед степняками в кровь въелся, и жуткий ужас, что читал Добрята в глазах людей, заставлял кровь кипеть в жилах от сладостного восторга. Как тогда сказал покойный каган: «Люди должны видеть смерть в твоих глазах. Они должны ронять дерьмо из задницы при одном твоем виде. Вот тогда ты станешь настоящим воином». Мудр был покойный, не грех было послушать его.
Князь по возвращении встретил его ласково, крепко обняв. Он тогда наградил его гривной и белым плащом, который лишь самым отважным воинам дают. Он и отважный! Добрята хмыкнул про себя. Ему по-прежнему не давался бой на кулаках, но он мастерски выучился владеть тонким ножом, который прятал в рукаве. Лучшие воины учили его владеть копьем и мечом, изматывая в бесконечных тренировках. И эта наука Добряте тоже давалась тяжело.
А еще его зачем-то начали таскать на охоту. Боярин Звонимир самолично учил его бить кабана коротким и толстым копьем, и пока Добрята не мог пересилить того ужаса, что он испытывал, когда на него несся разъяренный секач, на которого даже бесстрашные аланские собаки лезть боялись. Он одним ударом мог опрокинуть наземь тяжелого рослого пса, а потом, двинув тяжелой башкой, распороть ему брюхо кривыми клыками. И что было веселого в этой забаве, так любимой всеми германцами? Парень решительно не понимал.
— Может, ну их, кабанов этих? — хмуро спрашивал Добрята. — На кой они нам сдались? Нам что, есть нечего? Мне кабанятина уже в горло не лезет. Я даже в кочевье столько мяса не ел.