— Здравы будьте, ваше благородие! — дед снял шляпу и учтиво поклонился. — Кто енто вас так отделал? Уж не разбойники ли?
— Леший заплутал, — заученно ответил я. — Три дня по чаще бродил, насилу вышел. До города не подбросишь, добрый человек?
— Отчего же не подбросить? Садитесь, где удобно.
Я сел рядом, и старик тут же пустился в пространные разговоры:
— В городе нынче черти что творится. Стража три шкуры дерет, нечисть лютует, школяры бесчинствуют. Ензамены, говорят, скоро. В Академию поступать собираются. Да токмо до ензаменов еще допуститься надобно, а для этого пять заданий выполнить. И одно задание — такого же школяра-колдуна на дуели одолеть. Так днем и ночью покоя нет от ентих дуэлей. И нет бы как честные люди на пистолях стреляться, али на шпагах биться. Нет, по правилам волшбой надобно. Вот и не стихают эти свистопляски сутками кряду. Позавчера крышу у трактира сожгли, вчера колодезь заморозили, а завтра что будет? Окаянство сплошное. Вы-то, надеюсь, уже поступили?
— А… — я пожал плечами. — Вроде того.
— Это хорошо. А то от ентих школяров одни беды.
Дед болтал без передыху, а я лишь поддакивал и кивал — урожайность пшеницы и надои коров меня мало беспокоили, а больше ничего толкового попутчик не знал. И чем ближе мы подъезжали, тем громче и величественнее становился город.
Стены у него такие, что пришлось до хруста запрокинуть голову, чтобы увидеть утыканные пушками бойницы, а в стрельчатые ворота, казалось, без труда заплывет пароход. Но корабли если и были, то исключительно воздушные, но не дирижабли, а вполне обычные парусники — только летающие.
Рядом с нами пролегала железка, по которой с черепашьей скоростью полз пассажирский состав. И тащил его не паровоз, а русская каменная печь на колесах, развернутая зевом к вагонам. Кочегар жевал потухшую цигарку и время от времени подбрасывал в огонь березовые поленца, которых вполне хватало, чтобы создавать весьма некислое усилие.
Однако кое-кому из пассажиров его оказалось мало. Тучный господин выглянул из окна тамбура и попросил ускориться, на что мужик лишь развел руками:
— Прошу простить, ваше благородие. Идем на полном ходу.
Боярин чертыхнулся и развернул перед дверью пестрый ковер. Вопреки всем законам физики, тот не упал, а завис параллельно движению. Торопливый дворянин сел на него, взялся за некое подобие вожжей по краям и влетел прямиком в ворота. Где едва не столкнулся с пожилой леди в черном платье, что летела по своим делам в ступе и управляла оной с помощью помела.
Это сказка? Это сон?
Телега остановилась у полосатого шлагбаума. К нам подошел городовой в темно-синем кителе и фуражке с золотой звездой вместо кокарды. Но как подсказала память, коммунизмом тут и не пахло, а золотая звезда считалась символом магии и тайных знаний. Что немудрено, ведь это пентаграмма.
На поясе у стражника висели сабля и кобура с револьвером, а в руках он держал планшет и грифель.
— Куда путь держим? — строго произнес молодой усач.
— Да на рынок, куда же еще, ваше благородие.
— Что везем?
— Молоко да масло. Все свежее, токмо сбитое.
— Пошлина — пятак.
— Пятак? — возмутился возница. — На прошлой неделе же полушка была!
— А на позапрошлой — четвертушка! Так если хочешь меньше платить — в позапрошлую неделю и езжай. А нынче — пять копеек. Инфлянция.
Старик ругнулся под нос, но все равно полез в мошну. Городовой тут же переключил внимание на меня:
— А вы чьих будете, господин хороший? И почто в таком виде в Китеж собрались?
Я спрыгнул с козел и тихо произнес:
— Меня зовут Савелий Раков. Мой дом сожгли, сестру и мать убили. Мне нужна помощь.
— Раков? — мужчина нахмурился. — Из Дружины, что ли?
Я понятия не имел, о какой дружине шла речь, а на раскопки в памяти не было времени. Поэтому на всякий случай уточнил:
— Мой отец — Сергей Александрович, граф.
— Пройдемте.
Усач отвел меня в сторожку — крохотное помещение с кордегардией, к которому, собственно, и крепился шлагбаум. Усадив меня на единственный стул, городовой достал из нагрудного кармана небольшое прямоугольное зеркальце в черной оправе и поднес ко рту.
— Урядник Николай Остров вызывает есаула Арсения Астафьева. Сообщение крайней важности.
Через несколько секунд в зеркальце отразилось пожилое лицо с подкрученными седыми усами.
— Что стряслось? Афонька отказался пятак платить?
— Никак нет, ваше благородие. Все гораздо страшнее.
Полчаса спустя я сидел в просторном помещении на верхнем ярусе сторожевой башни и в третий раз пересказывал историю своих злоключений. Есаул уже связался с местной стражей, чтобы те отправили людей и обыскали руины, а теперь пытался узнать как можно больше подробностей. Но я говорил лишь о том, что видел сам, а в остальных случаях ссылался на амнезию.