— Егор! Егор! — крикнул неожиданно я дребезжащим голосом. Даже самому противно стало. Наградила же природа таким козлетоном. Только детей пугать, или же сидеть в клозете и кричать — занято! Бр — р-р! Вот не подумал, что у солнца русской поэзии может быть такой голос. А, может, я просто придираюсь? Кстати, а, откуда я знаю, что моего мажордома зовут Егор? Память бывшего хозяина сработала, скорей всего. Это намного лучше, чем вообще ничего не помнить. Тогда бы уж точно, сплошная беда была бы.
— Слушаюсь, ваше сиятельство, — дверь приоткрылась, и в спальню скользнул старый седоволосый слуга в шикарном, как мне показалось, мундире, то бишь — ливрее, и почтительно склонил голову.
— Пока докричишься тебя, десять раз околеть можно. Распустились совсем, — загундосил я, — зеркало принеси из кабинету. На рожу свою полюбоваться хочу…
— Отец родной, так вот же на секретерке стекловина имеется, — удивился слуга, и недоуменно покачал головой, дескать, рожа, как рожа, и чего в ней особенного. И не такие хари видели. Не испужашь нас ничем…
— Поговори у меня вольнодумец. В Сибирь захотел? Сгною якобинца проклятого. Ишь, еще декабрист выискался. Сгною, как пить дать сгною…
Слуга вышел, и только сейчас я понял, что, слава те господи, оперативка в результате переноса почти не зависла, и я могу пользоваться файлами прежнего хозяина. Трижды прав великий академик Павлов, рефлексы — великая сила. Въедаются намертво и надолго. У меня появилась уверенность, что если я буду первое время прислушиваться к своим ощущениям, то подмену сознания сразу не заметят. А, там, куда кривая выведет, да под Кудыкину гору и в Козье болото на Сахаровской. Буду косить под дурачка. Авось, прокатит первое время. Потом привыкнут, и все пойдет по старому.
Бормоча что- то себе под нос, слуга принес круглое зеркало на подставке. Дыхнул на стекло, протер полотенцем. Мол, дивись барин красотой своей. Я с волнением взялся за подставку. Счас я узрю лицо гения. Не скрою, даже волнение охватило и руки затряслись, как у алкоголика последнего, ну того самого, который про дорогих россиян что то с похмелья бормотал. Знаменитые Пушкинские бакенбарды не отразились. Блондина с голубыми глазами и генами арапа, я не увидел. Вместо привычного образа любимого поэта на меня таращилась изрезанная морщинами рожа, вернее — харя, с седыми усами, редкими белыми волосами, с надменным, ехидным и желчным взглядом. Правда цвет глаз был синим. Хоть здесь повезло. Чуть сердце не остановилось от испуга. Сильнейшее разочарование. Тут же проскочила мысль. Ага, а, что, в нашей вселенной только один Александр Сергеевич имеется, и, тот Пушкин? Скушали и не подавились барин? Разочарование было полнейшим. За что же меня так судьба зеркалом по фейсу!
— Фу, какая отвратительная рожа! — отшатнулся я в испуге от зеркала.
— Совершенно с вами согласен, ваше сиятельство, — радостно подтвердил слуга, — сорок лет с лишком ее наблюдаю. Да, мы уж, привыкши к ней, к роже — то вашей. Прости меня Господи….
— Тотчас убери это безобразие. Поговори мне, сгною… Одеваться, самовар неси изверг. Тебе, басурману и дела нет, что я от голода подыхаю. Ох, и дождемся мы кары небесной. Сгною Егор, как выпить налить сгною…
— Да мы, чо? Мы завсегда согласны, ваше сиятство! Воля ваша, — ответил слуга, отвернулся и ладонью прикрыл свой усталый зевок, — нам токо котомочку подхватить, да лапотки на плечо для запасу. Чай, и в Сибири людишки живут, да получше нашего…-
В сильнейшем расстройстве при помощи Егора и еще одного слуги, кажется Ефима, я переоделся в рубаху, немодные, по меркам моего времени штаны. Из под койки вытащили большой ночной горшок с крышкой. Е — мое! Ну, и, времена, ну, и, нравы в эту эпоху. Буржуи дрыхнут, можно сказать, на отходах собственной жизнедеятельности. Из европы эту дурнопахнущую моду завезли. Фу-у! Аристократы, елы — палы вместе с их матушками и бабушками! Разве унитазы еще не изобрели? Не скрою. Было больно и обидно. Я, молодой человек, двадцати семи лет от роду, переселился в тело неизвестного старика с гадким характером. А я ведь в той, еще допереносной жизни, считался человеком добрейшей души, весельчаком и законченным оптимистом. Судя по всему, и жить — то мне осталось не так много. Мало того, естественные влечения усохли. Женское сословие не вызывает желаний. Почти. На этом печальном фоне никакие звания, должности, богатства и слава совсем не радовали. Есть от чего впасть в отчаяние. Вот так проявляется суровый закон шагреневой кожи. Ну, и противный же, этот самый французский писатель Бальзак! Перевел закон сохранения энергии в литературную ипостась. Молча отобедал, точнее, отужинал в столовой. На душе было отвратительно. Пару раз появлялось желание поколотить кого нибудь из слуг дубинкой, дабы отвести душу. Да хотя бы Егора. Ишь, басурман, скалится. Сгною! Только и ждут ироды моей погибели! Не дождетесь! Накося — выкусите. Я вам нервы — то еще повыдергиваю, узлом позавязываю, волосы пучком подергаю! На конюшне запорю! Лично кнут в руки возьму! Ой, как скверно на душе. Погано! Мерзко! Может напиться до бесчувствия, упасть под стол и очнутся в родной реальности. А там с друзьями похмелиться баночным пивом, и забыть произошедшее со мной, как кошмарный сон.