Хоть вага и научил меня красть жизненную силу, я никогда прежде не пользовался этим умением. Друидское воспитание надежно ограждало от подобных поступков – да и необходимости в них не возникало. Теперь необходимость появилась, а многое из того, что прежде определяло поведение Льюиса Телмарида, в «новом» Льюисе сошло на нет. Тень исковеркала меня. Есть ли что-либо на свете, чего я не сделаю для того, чтобы не присоединиться к соборной душе, собранной Тенью, и оставаться под ее властью, питая собой источник смертельных болезней столь долгое время, которое живет душа? Не знаю. Не уверен. Наверное, нет.
Моим соседом, сидевшим в соседней клетке, был придворный сановник, осужденный князем за воровство и растрату. Я был плохим собеседником и больше молчал (иногда – с ревом и воем метался по клетке) в ответ на его попытки завязать разговор. Потом враждующие друг с другом обломки душ начали приходить в какое-то, еще очень неустойчивое равновесие, и наступавшее просветление достигало временами такой степени, при которой я уже мог отвечать нечто однообразно-утвердительное в ответ на реплики моего соседа. Или хотя бы кивать головой. Если у меня вообще возникало желание общаться, а такое случалось нечасто, поскольку в периоды перманентно наступающей ясности я мало интересовался окружающим миром, больше сосредотачиваясь на собственных проблемах. Тем не менее мой плавный переход из разряда «буйнопомешанных» в разряд «тихопомешанных», а также редкие ответы и кивки немного приободрили соседа, и он стал часами беседовать со мной. Тема была неважна, он мог обсуждать что угодно, начиная от качества еды, которой нас потчевали тюремщики, и заканчивая подробнейшим изложением собственной биографии. Кроме меня, поговорить ему больше было не с кем, а сидел он тут уже довольно давно. Его бесконечное тарахтение поначалу воспринималось мною просто как шум, затем, по мере того, как разум оправлялся от шока, не слушать этого полудурка становилось все труднее и труднее. Против воли я принужден был узнавать сообщения относительно прошлой жизни моего соседа, его привычек, пристрастий, его мнений по поводу мнений других сановников князя, его воззрений относительно политики и общественной жизни. Меня утомляли эти бесконечные многоглаголанья, но я не мог – не понимаю, почему – приказать ему заткнуться, или, протянув руки через решетку, просто придушить его. Последнее не составило бы труда: до встречи с Тенью я был не только колдуном, но и воином, и не самым худшим, этот же придворный взяточник и женолюб вряд ли когда-либо держал в своих руках оружие тяжелее кошелька или кисточки для письма. Тем не менее я его не убил. Что-то заставляло меня внимать всему этому бреду, не давая толком сосредоточиться на собственных мыслях... В один из дней (хотя там, в тюрьме, сложно было отличить день от ночи), когда этот полудурок – в который раз! – рассказывал мне о своих женщинах, это самое «что-то» проявило себя чуть более определенно. Сосед говорил о женщинах, с которыми имел близость; особенно он выделял одну из них, роскошную придворную даму. Если и было в этом слизняке нечто, отдаленно похожее на подлинные чувства и страсти – те, которое выворачивают наши души наизнанку, ради которых мы совершаем немыслимое, не жалеем и самой жизни, принося ее на алтарь ненависти или любви – то оно, это «нечто», относилось именно к этой женщине. Нет, не настоящее чувство, а именно тень его, что-то отдаленно (очень отдаленно) похожее. Что-то живое проскальзывало в нем, когда он говорил о своей Майгре Хеклек Сайпегра. Она была женой одного из дальних родственников князя, но жила раздельно с мужем и часто меняла любовников. Мой сосед был в их числе, но его Майгра, кажется, выделяла особо, потому как, даже получив формальную отставку, он не перестал быть частым гостем в ее доме, а иногда – и тем, кто в промежутках между смазливыми юнцами по-прежнему делил с Майгрой ложе.
И вот тут «что-то» и проснулось во мне. Я ощутил странную связь с этим человеком, будто бы коснулся чего-то, что, пока еще, не мог взять. Я не понимал, что происходит, но в тот момент я и не стал подвергать логическому анализу происходящее. Я ценю Келат, разумное начало в человеке, но никогда бы не смог стать колдуном, если бы не научился останавливать мышление, отодвигать Келат в сторону в тот момент, когда во мне начинает действовать Тэннак, начало интуитивное, внеразумное, колдовское. Я был поражен уже и тем, что магическая часть моего естества вообще оказалась способной на какое-то трепыхание после того, что с ней сотворили, чтобы еще и теперь, при первом намеке на оживление, тут же рассекать ее мечом логического анализа.
Не осознавая еще, зачем и для чего я так поступаю, я повернул голову к своему соседу и произнес:
– Завтра меня выпускают.
Он удивился:
– Откуда ты знаешь?
– Князь посадил меня сюда до тех, пока не оправлюсь, – я постучал себя по виску. – Теперь, кажется, все в порядке, но лучше подождать еще день или два. Это старое проклятье, оно порабощает меня на неделю или больше, всегда в одно и то же время года.
Мой сосед изумился настолько, что даже открыл рот. За последнюю минуту я произнес больше слов, чем за весь предыдущий период пребывания в клетке.
– Кто ты? – пораженно спросил он.
Я честно представился, не забыв упомянуть Яальскую войну, и собственную – отнюдь не последнюю – роль в ней.
Он уважительно качнул головой. Меня он не знал, но почувствовал, что я говорю правду. Я же говорил ему правду только для того, что скрыть ложь. Надо было брать его, пока он не оправился от изумления. Я сказал:
– Могу замолвить и за тебя словечко.
У него отвисла челюсть. Дернулся кадык. Даже глазки влажно заблестели. Он уже похоронил себя – а тут...
– Конечно, не за просто так, – продолжал я все тем же сухим, спокойным голосом человека, не привыкшего разбрасываться словами, но и не нарушающего данных обещаний.
– Что угодно... – поспешил он заверить меня.
– Отдай мне Майгру Хеклек Сайпегру, – произнес я, посмотрев ему в глаза без тени смущения или сомнения.
Он не понял. Вымученно улыбнулся:
– Что?..
Я повторил. Он снова ничего не понял – мое предложение представлялось ему полным вздором. Да и как он мог отдать Майгру, если запретить или разрешить ей что-либо не мог никто, даже ее законный муж?..
Сосед попросил меня объясниться. Я и не подумал это сделать. Я сказал:
– Отдашь – я распоряжусь, чтобы тебя выпустили.
«Я распоряжусь»!.. Как будто я не сидел в клетке по соседству с ним. Но надо было слышать, как это прозвучало. Сосед поверил сразу же. Да что там – в этот момент поверили бы и тюремщики, если бы только могли меня слышать...
– Но я не могу...
– Как хочешь.
Я пожал плечами и отвернулся. Никаких обсуждений, переговоров, объяснений. Предложение сделано – предложение отвергнуто. Более ты мне не интересен.
Он заволновался. Подполз к решетке, что-то еще пытался спрашивать, предлагать, просить – я не отвечал. Да я и не вслушивался в этот словесный шум.
А потом он выдавил, натянуто смеясь:
– Да забирай, если хочешь...
Он думал, что его согласие ничего не значит. Ну как, в самом деле, я могу забрать Майгру? Куда забрать?.. Если я настолько могуществен, что могу распоряжаться в Яртальском Княжестве наравне с князем (а учинить насилие над столь влиятельной придворной дамой мог разве что сам правитель), что изменит согласие или несогласие низложенного, заключенного в тюрьму сановника? Так он рассуждал, и, полагая, что его личное согласие ничего не значит, «отдал» мне Майгру. С таким же успехом он мог бы подарить Луну или Солнце. Да забирай, если хочешь. Мне не жалко.
Улыбаясь, я повернулся к нему и отнял у него душу.
Мне не нужна была придворная дама Майгра Хеклек Сайпегра. Да и что бы я стал делать с этой заносчивой шлюхой? Мне нужна была Майгра, которая жила в его душе, потому что и сама его душа жила Майгрой. Говоря о различных душах или действующих началах в человеке (я, по примеру древних авторов, склонен разделять их на Холок, Шэ, Тэннак, Келат и иные, более высшие начала), никогда нельзя забывать об их внутреннем единстве, совмещении – но без окончательного слияния. Любовь может жить во всех душах человека, она и живет во всех, но во всех – по-разному. Любовь есть стремление, тяготение к чему-либо, и в этом смысле все живое в семисоставном естестве человека есть любовь. В этом смысле и ненависть, и желание вкуснее пожрать, и скупость, и прочее – все это любовь, лишь обращенная к разным предметам. В отношении к Майгре проходил один из «жизненных нервов» моего соседа, потому что в этом чувстве заключалось то немногое настоящее, нефальшивое, что он еще не успел утратить. Почти во всем остальном он был мертв, хотя и не подозревал этого – как, впрочем, не подозревает о своей смерти и множество других людей. Его жизнь состояла из привычек и бестолковых перемещений – ведь, в самом деле, никак нельзя назвать «действиями» или «поступками» жизнь моего соседа и до заключения в клетку, и после. Он жил по инерции, как и большинство людей, купался в теплом супчике телесных удовольствий, хотел устроиться поудобнее и жить поприятнее – и тем был доволен. К сорока годам все, что еще оставалось в нем настоящего, заключалось в отношении к Майгре, да и то, было размыто, распылено всем остальным бесцельным, пустым существованием. В остальном он был куклой, устроенной так, чтобы совершать определенные действия, произносить те или иные слова – и только.