- Да шут с ними, с яйцами… надо, надо попу Федоту сказать, чтобы мужиков потазал…
- Бери, дядя Порфир, десятка полтора никак будет! - весело крикнул Мишутка.
- Погоди… погоди у меня… ах, они жулимы соплятые! - причитал дьячок, укладывая яйца в карманы.
Но то ли Порфирий Прокофьич не удосужился сказать попу Федоту, то ли поп не счел нужным выговорить мужикам насчет сиротинки, повадка бить Мишутку всем селом так и осталась.
Только и всего, что с этой поры Мишутка повадился к дьячку и даже не прятался уже в коноплю, а целыми днями играл сам с собой у сторожки. Порфирий Прокофьич ради жалости и скуки учил его молитвам; Мишутка первое время от такой учебы смотрел на него недоумевающими тупыми глазами, видимо ничего в словах не понимая и опасаясь, как бы не стал его бить и Порфирий Прокофьич, а потом сам даже пристрастился: каждое словцо переспросит, сам ему косточки вправит, потому что и Мишутке читал молитвы Порфирий Прокофьич, так же мямля и скрадая слово, и, глядишь, у Мишутки даже лучше выходит.
- Ну, и голова у тебя, парень… сто рублей стоит, если задаром ее не отдашь! - говорил дьячок, гладя его по головке.
Дорога ему была похвала от дьячка, от нее даже синяки скорее сходили.
*****
Потому, когда узнал Порфирий Прокофьич, что Мишутку прочут в подпаски, так разъерихонился, что даже Мишутку перепугал.
- Я, - кричит, - к благочинному на них жаловаться буду! Малец с таким понятием, а они его в пастухи! Попу Федоту в бороду плюну!
Но, конечно, храбрости не хватило, правда, все же сходил к попу Федоту, но с обычным своим смирением и низким поклоном, все ему объяснил и просил застать перед миром:
- Подумай, отец: я ведь из мальчонки лажу дьячка, а по его понятности выйдет, может, и дьякон!
- О…о! - подивился поп Федот, гладя щетину.
- Будет те врать-то, Порфирий… сам бы лучше как-нибудь во рту у себя распорядился, а то часы читаешь, одно сомуще-ение! - встрела попадья, которая по грузности своей редко из дома выходила и больше сидела у окошка и вязала супругу чулки. - Будет врать-то!
Осекся Порфирий Прокофьич и не нашелся ничего матушке ответить, может, и в самом деле подумал, что по убогости своей обшибился:
- Я ведь думал, отец, как складнее!
- Мир, Порфирий Прокофьич! Мир, - отговорился поп Федот, - говори с миром!
- Ты, отец, сам бы нето!
- Нет уж, ты заваривал, ты и расхлебывай! Самое главное - у них поряженное дело! Пастуха с таким уговором рядили! Ведь сирота, выкормыш, вроде как в землю зароют, если захочут, и сказать не моги!
- Поряжен-ное, - протянул Порфирий Прокофьич, - тогда конешное дело…
- Слышал: за двадцать за два в лето!
- Ну, значит, богу так надо… только, отец, кто же будет у нас на колокольне звонить, если, спаси бог, ноги протянешь… Кто часы читать будет?..
- Полно, Порфирий, - засмеялся поп Федот, и попадья ему поддакнула, махнувши на дьячка, как чурбан, толстенной рукой, - полно: тебе, Порфирий, веку не будет!
Посмотрел Порфирий Прокофьич на попа, с земли на него поднявши глаза, подумал: "Гордынь у нас поп!.." - уткнулся опять под ноги и с той поры ни разу с Мишуткой не заикнулся по церковности, потому что и в самом деле, на что пастуху знать писанье?..
Глава третья
ДАРОВОЙ ПАСТУХ
В Егорья выезжает в наши поля богатырь[8].
Выезжает он из-за поповой горы на долгогривом белом коне, с бурыми яблоками по бокам и на крупе.
В полности конь подходит по масти к овражкам за церковью и круговинам, простым грешным глазом его и не заметишь, когда еще снега целиком не сбежали, а земля уж пролыснилась и лежит под вечер на иссиня-белом снегу, как бурые конские пятна.
Конь легонько коснется копытом земли и отворит ключи и потоки…
Дыхнет жаром и полымем в обе ноздри на дороги, обдаст туманом перелески и пустоша, и солнце в этот день поутру поднимается выше сразу на целую сажень, как будто боясь, чтобы из-за чертухинских овинов с поповой горы его не достала золоченая пика…
На деревне скотина еще с вечера начнет истошно реветь и бодать рогами ворота, а в лесу задымятся почки и сучья встряхнутся, загибая кверху концы, - туман в этот день долго висит по полям, плотно приникши к земле, пока-то проскачет за туманом богатырь на коне, воскрешая к жизни лягушек в болоте, будя змей в кочках и пнях и прогоняя крупную рыбу из больших в малые реки, чтобы сбросить по половодью икру и на обратном пути угодить прямо в мережку… Висит туман, пока огненная грива не заполощет на сильном скаку по голой опушке осинника и конь не пронесет по ней седока в далекое царство, где небо сровнялось с землей и полевые цветы смешались с звездами в небе, -тогда он тоже поднимается в небо, и на земле не останется уже ни снежинки.
К такому дню в старину всегда подгадывали реки, вздуваясь помалу и отопревая в краях, держали лед наготове, пока не отворит землю Егорий, тогда несли его, все на пути сокрушая, к далекому морю, стукая звонкими лбами льдину о льдину, подымая их на поворотах на ребра и ставя попом на зажорах, тогда выходили реки на бескрайные поемные луга и оставляли после себя мужичью сыть и плодородье… в такой день раньше выгоняли скотину, обходили стадо с иконой и вербой, пастуха допьяна поили водкой и пивом, а подпасков до вздутия животов кормили петыми яйцами, сочнями, с которых прямо в рот капает масло, калабашками, алялюшками и гнилыми лепешками, к которым нельзя было прикоснуться рукой, так они распадались от сдобы, - подпаскам потом доедать хватало на месяц: нечего было жалеть в этот день, потому что, по деревенскому укладу, пастухи - первое дело…
Обычай этот хоть и сохранился теперь, но в нем как-то не стало прежнего смысла, потому что и реки теперь вскрываются как попало, и коров выгоняют не по Егорью, а по погоде, справляя Егорья больше уже по привычке да понаслышке от стариков.
*****
В такой-то день Мишутку и окрестили кнутом.
Прогнали бабы коров, провели мужики лошадей под уздцы, чтобы не устраивать в выгоне давки, молебен поп Федот отслужил, обнесли стадо иконой, обмахали по ветру четверговой вербой и пасхальной водой потом окропили следы[9]: коровьи жирные и широкие, лошадиные аккуратные, в которых уже курице напиться проступила вода, выжатая тяжкой поступью деревенских пахарей, овечьи, словно ребятишками ради забавы натыканные палочкой по обеим сторонам дороги, и неровные, детские, лезущие друг на дружку, неосознанные следки телят этого года.
Но ни верба, ни святая вода не остановили скотину перед древней исконной привычкой испробовать силу и ловкость, перескакнувши с выгона канаву, тут же броситься стремглав друг на друга, стараясь просунуть рога за задние ноги под вымя, вращая страшно оловянными от зимней полутьмы глазами, не вынесшими первую минуту весеннего высокого солнца, взреветь жутко и смешно, неловко взвиться на задние ноги и, булькнув в середине непереваренным пойлом, глубоко врезаться в землю рогами, не рассчитавши удар, - коровий неискоренимый обычай, след далекой поры, когда не было еще звериного плена, когда глупые домашние куры летали по полю, как вороны и галки, когда петухи хохлились в желтых сафьянных сапогах не на тесаном нашесте, перекинутом с наката на переклад, а на березовой, страстно под ними выгнувшейся ветке, похожей на обнаженную нежную руку, славя двенадцатый час и утреннюю прекрасную зарю не в темном дворовом углу, завешенном паутиной, а в невообразимой тишине и в позабытом сиянье еще не покоренного леса.
В том же чувстве, должно быть, сладостных воспоминаний, звериной неисчезающей памяти деревенские застоялые кони со спутанными на стороны и кверху взбитыми гривами тут же после молебна, как только мужики опростают уздечки, ринут всем стадом по полю наперегонки, выгнувши колесами шеи, красиво перебирая ногами и оглашая околицу стуком копыт об отталую землю и радостным ржаньем - далеко оно отдается где-то за лесом, перекатываясь над болотами на тысячи голосов, как будто и там, где небо слилось с землею, гонит Егорий по небу свою несметную конницу, похожую с земли на первую тучу с дождем…