Тем более что в этом рассказе и место и люди другие.
*****
Верстах в двадцати от нашего Чертухина, а то и немногим поболе, проживала в старину в своем огромном, чуть ли не в три тысячи десятин, имении прирожденная дворянка барыня Рысакова, которая в просторечии была больше известна по прозвищу Рысачиха!
В той же стороне находился и знаменитый Николонапестовский монастырь, построенный будто еще во времена Калиты, сожженный в татарское иго и обновленный уже Иоанном. Монастырь этот по такой древности был в большой славе и почете не только у чагодуйских купцов и местного начальства, но и по Москве ни одна мало-мальски известная именитость года не пропускала, чтобы не побывать всем семейством у Николы на богомолье…
И в самом деле, было хорошее, красивое место!
Такая удаленность и тишина!
Нехотя будто текет мимо монастырской стены вильливая речка, пышно по ее берегу развесились над водой многовековые ветлы и липы, сплетаясь через реку ветвями, - в дуплах у них богомольны спали в летнюю пору и под осень монастырские служки, пася ночное, разводили посередке грудки, - удивительны монастырские стены по-за этой речке, с ажурным рисунком старых бойниц, крашенные всегда, словно только вчера, в белую краску и походившие очень на упавшее с неба крыло, когда подъезжаешь издали к монастырю и он фасадом вдруг высунется из березовой рощи; густ и бархатен голосом, словно кафедральный дьякон, колокол в семьсот пудов весом, в котором, по преданию, половина чистого серебра, четвертая часть чистого золота, и только в самой малости вошли в колокольный сплав медяки, накопленные монастырской казной за долгие годы…
Словом - Сергиевскому не уступит!
Но что в самом деле было в монастыре хорошо, из-за чего стоило и из-за сотни верст на тройке приехать, так это сзади него версты на три в ширину и на столько же в длинник березовая роща, которая помнила еще времена Иоанна: по преданию, он в этой роще молился, когда шел на Новгород снимать вольный колокол веча! - такое в этой роще было убранство, не хуже, кажется, чем в главном монастырском соборе, особливо когда под вечер или в раннее утро на туманной заре ударит по роще погожее солнце и развесит на каждую веточку и на самый малый сучок дорогие оклады с незримыми ликами угодников и страстотерпцев, когда одуряющим запахом прольются во множестве растущие в роще ландыши - грешный цветок! - и не то соловьи защелкают из самых укромных местечек, не то тайные поцелуи, которые дарят молодым монахам несмышленые дочки первогильдейских купцов, познавая вблизи стародавней святыни между постом и молитвой сладости первой любви.
В этой же роще, которые помоложе, грешили и бабы.
Красота и благоустроенность обители резко каждому била в глаза еще как раз потому, что по округе не только для богатея, но и для простого захожего богомольца неприветная раскрывалась картина, которая, конечно, теперь уже давно изменилась: монастырь пришел в запустение, начавши хиреть еще во время войны, а на угольках после барыни Рысачихи долгие годы и в мирное время цвело только репье да крапива, а теперь обосновался совхоз, в котором совсем новые люди, и что тут было на этом месте, не только не помнят, но и не знают!
А бывало-ти, вскорости тут после воли, Еремей-Разумей - Петра Еремеича Разумеева, чертухинского троечника, будет папаша - катит с Москвы толстущего купчину с купчихой и с ними шестнадцатилетнюю дочку, разряженную под орех и столь пригожую на лицо - тогда еще только начиналась эта порода! - что не только купчик, а и вельможный князь заглядится, - катит Еремей-Разумей, не жалея ни кибитки, ни тройки, и верст еще за семь до монастыря разольется по поднебесью густой николонапестовский звон, будто еще выше приподымая на своих могучих крыльях небольшие тучки и пушистые облака, повисшие в недвижности над обителью, радостно сверкнет в глаза над зеленым маревом рощи сияющий крест, воздетый над глубокой синевой купола на колокольне, - разглядится седок на эту картину и не сразу заметит, как бросит дорога кибитку в волчий овраг, отпрукнутся кони, и из оврага полезет в глаза, как пустая виселица, сельская воротина и за нею нищее, убогое селишко - без деревца возле окон, без какой-либо с боку пристройки, вылезут одна за другой с обеих сторон, как бы только для того, чтобы опечалить человеческой нищетой и напомнить и напугать непоправимым безвыходным горем, - вылезут одна за другой пришибленные к земле и похиленные в разные стороны избы, на которых и в урожай и в недород одинаково разобрана солома на крышах то на корм голодной скотине, то себе на подстилку, и жерди торчат отовсюду на них, как обглоданные волками лошадиные ребра…
Встретится первый мужик, и не узнаешь, подумаешь: нищий.
Нечем ему и незачем класть на прорехи заплаты.
Тут и полезет купец за кошелем для подаянья, кивнет Разумею, чтобы ехал потише, но кибитка и сама скоро станет посредине дороги: со всех сторон, услышавши ямщичьи звонки, бегут и ползут на карачках и ковыляют на костылях такие же оборванцы, у которых не заметишь ни мужичьей стати, ни мужичьей осанки, понурят кони взмыленные гривы перед этим нищим потоком, а мальчишки в грязных, вонючих отрепьях, в которых смотрит непомытое, покрытое струпьями и насекомыми тело, облепят кибитку, залезут на козлы и под дугу даже набьются, хватаясь за колокольцы, несмотря что Разумей машет на них изо всей силы кнутом; а впереди лошадей, напересек дороги встанут полукругом испытанные в слепецких песнях старики и старухи с поводырями, уставивши в проезжих выжженные в кои-то поры лунным камнем глаза, и плаксивыми голосами, словно идут они или вышли из ада, затянут "Лазаря", свою любимую песню, или причту про блудного сына, - и уж ни кнутом, ни самим громом ямщицкого матерка их тогда с дороги не сдвинешь, разве только сердобольный купец, увидя такую картину впервые, вывалит без остатка медяки из кошеля на дорогу, чтобы вся эта нищая братия, не жалея лохмотьев, цапаясь и отбивая добычу, понося последним словом друг друга, бросилась нашарап их подбирать, очистивши сбоку дорогу…
Рванут тогда испуганные, кажется, такой нищетой и убогостью стройные Разумеевы кони, и по бокам кибитки из-за углов, обмазанных глиной, долго еще будут провожать тройку невыразимым укором прорезанные кровяными жилками с вывороченными веками бельмы безногих калек, которых вывозят к монастырю летом в тележках, а по зимам в салазках только в самые большие праздники и торжества, когда съезжаются особо именитые и богатые богомольцы, не подающие таким меньше полтины, - по сторонам кибитки замашут нетопыриные крылья рубищ босоногих мальчишек, отбитых от кучи, и то ли ветер вдруг завоет волчьим голосом, то ли сзади кибитки вдогонку купцу запоют слепцы хвалу милостыне - все завертится в глазах и перепутается в воображенье, и с гулким топотом коней о дорогу смешается недужливое причитанье, способное вывернуть душу и несердобольного человека:
- Дяиньки… дяди… подайте Христа ради!
Но тут и седок заколотит кулаками в бока ямщику, да и сам Разумей во весь рост привстанет на облучке, размахивая без стесненья и на коней, и во все стороны на попрошаек, не получивших в свалке гроша, поднимется едучая пыль от колес, оседая густой пеленой на не закрытые никаким деревцем окна, которые смотрят перед собою в чахлую травку и как будто тоже разглядывают в ней брошенный грошик… закроет купец глаза фуляровым платком с фамильною буквой, как будто отирая пот с запаренных щек, замашет купчиха руками, пока не вынесут за ворота взмыленные кони, задев за них дугой на скаку, и сразу за воротами до самой обительской рощи развернется тогда во всей дикости и невыразимой печали слепецкий пустырь: ни озимое нигде не прозолотится расшитой праздничной ризой, не прозеленеют зеленым сарафаном веселые яровые хлеба, торчит один белоус, посеянный бесом, натыканный мужичьим лихом несъедобный костырь, пялится пырь-трава у дороги, да в давно запущенных бороздах сидит там и тут, как колдун на корточках, низкорослый бредняк, и, словно хмурая ведьма варит проклятое варево, в туманных лощинках распустила подолы можжуха!