Разные родятся люди на свете…
Святые и разбойники, простаки и жулики…
Одного человека за золотую гору не подобьешь на нехорошее дело, а другой за калачи пойдет в палачи…
А человек живет, словно зверь следит по пороше… и все… все пишется в книгу!
Все пишется в книгу, и, когда нарождается новая жизнь на земле, звезда загорается в небе, как заглавная буква в рисунок и краску, и с буковки этой начинается новая в книге строка и… книгу эту читает не какой-нибудь буки-аз-ба-ба читарь, а чтец настоящий, мудрый начетчик грешных слабостей человечьей души…
Думали так наши деды, да и теперь еще по глухим местам многие думают так же, но если подумать и нам и кой в чем разобраться, так выйдет, пожалуй, и правильно то, что самим еще дьяволом в первозданные дни, как любил говорить поп Федот, в великой книге создателя ради кромешной шутки были перепутаны многие строки…
…И сроки сбываются… и время идет!..
*****
Хомка словно чутьем слышал, когда его позовут к барыне, и потому не заставлял себя долго ждать.
Был он у барыни за самого нужного ей человека, егерь над егерями, хотя барыня его не любила: Хомка был безобразен не по-человечьи!..
Говорили про него, что еще в люльке Хомкины щеки черт языком облизнул, потому что мать от него после родов раньше семи дней вышла на улицу и чертыхнулась, споткнувшись… действительно, можно было подумать на черта, такие красно-багровые языки шли у него по обеим скулам под мутные, словно помои, глаза и из-под глаз загибались за шею, смотреть долго не будешь на такого человека, а взглянешь разок и отвернешься, потому что зарежет глаза и самому будет неловко… ох, эти Хомкины губы, рот до ушей, словно разворочено лежалое мясо, которое уже проросло синими жилками и дало душок, к тому же и волос у Хомки лез отовсюду, как из забора крапива в каждую щелку, и при смоляной своей черноте еще сильней оттенял багровые невыводимые знаки чертового поцелуя…
Хомка, когда пришло ему время жениться, ходил к нам в Гусенки к колдуну Филимону, который умел выводить чертовы пятна с лица человека… Филимон будто бы велел ему каждой весной ловить ежей на полосах и варить их с луком, живьем кидая в кипящую воду… смазываться перед каждой заутреней этим отваром и пить его наполовину с боговым маслом, но, видимо по всему, Хомка был такой человек, которому и колдуны не помогали.
Может, как раз по такому его уродству из Хомки и вышел у Рысачихи первый хвостач, костоправ, у которого не было жалости ни к старику, ни к молодому, который, если барыня назначала кому на первый раз двадцать пять палок, так уж от себя добавлял еще половину.
- Пришел? - тихо спросила барыня, оторвавшись от клавишей, когда скрипнула дверь и на пороге рядом с Марьей Савишной из черноты и пламени выступило страшное лицо Хомки.
- Пришел… пришел, калина-малина садовая. Как же, говорит, сижу и дожидаюсь. Я, говорит, зна-аю, когда я барыне нужен! - закракала ключница, отошедши от Хомки, который опустился на пол и приник на порог.
- Ну, ты помолчи… пять копеек получишь, - махнула на ключницу барыня ручкой, - дело есть к тебе, Хомка! - встала барыня к двери бочком. -Жениться как ты, Хомка, еще не раздумал?..
Хомка ударился лбом о порог, а Аленушка чуть высунулась головой из коленок, взглянула на Хомку и снова ее уронила.
- Ну, если еще не раздумал, - растягивала Рысачиха слова, скоса поглядывая на девку, - так я тебе подыскала невесту!
Хомка опять ботнул в порог, Мария Савишна сложила на животике ручки, терпеливо ожидая, что будет дальше, Аленка же, словно разбуженная последними словами барыни, вскочила на ноги, взметнулась руками и снова бросилась перед барыней на колени.
- Не пойду… барыня милая, не невольте… все равно не пойду! -сказала девка с такой не идущей к ее заплаканному лицу твердостью, которой Рысачиха, видимо, совсем не ожидала.
- Да ты что… что ты… спятила?..
- Не пойду… лучше живой в землю заройте!
- Кто же тебя будет спрашивать, дура? - сломала бровь Рысачиха. - Да как ты смеешь еще говорить?!
- Теперь мне… не страшно! - твердо отчеканила девка.
- Молчать! - вскричала барыня и пнула Аленку ногой, Аленка качнулась чуть от удара и вытянула руки, не вставая с коленок.
- Посмотрим… поглядим… откуда пойдет дым, как говорит Мироныч! Ты слышишь, ворона? Ты чего же это глядела? А? - обернулась Рысачиха к ключнице.
- Вижу… вижу, калинка-малинка! - сначала как бы обрадовалась ключница Аленкиной беде.
- Чего ты глядела?..
- Говорила же тебе, калинка-малинка… преупреждала!..
Рысачиха затопала на ключницу и сжала кулаки:
- Молчи!.. Молчи!.. Как ты смеешь? Хомка, выпороть ворону!
- Прости, калинка-малинка садо-овая! - завопила ключница, тоже опускаясь, словно подшибленная, на половик. - Не доглядела! Не доглядела!
Марья Савишна хорошо знала, что всякие оправдания в такую минуту могут повредить только делу.
- Прощать тебя я устала! Хомка, отдаю в жены тебе трепалку Аленку. Я тебя позвала… вроде как на смотрины… хотя… не смей, не смей подымать хари, после лучше увидишь! А теперь другое дело: завтра приехать князь обещался, будет часам к десяти! Смотри у меня, чтобы собаки были все в порядке! С вечера накормить, а завтра чтобы ни крошки! Иди! Завтра получишь Аленку!
Аленушка ударилась о пол и словно застыла. Марья Савишна сложила на груди руки крест-накрест, словно во время молитвы, и глядела на барыню вороньими моргливыми глазками, а Хомка, не вставая на ноги и не подымая лица, повернулся на месте и пополз в коридор на четвереньках…
- Хомка! - бросилась барыня к двери. - Захвати с собой эту ворону и дай ей ради первого раза… - барыня вроде как задумалась и поглядела на ключницу, - всыпь ей… три палки! Пшла, пшла, тебе говорю!
- Слушаю, барыня! - зашлепали из коридорной тьмы Хомкины губы, а Рысачиха схватила ключницу за руку, вытолкнула ее и с поспешностью захлопнула дверь.
- Ну, невеста, - сказала барыня девке, - вставай… с женихом належишься… собери мне постель…
- Слушаю, барыня, - покорно поднялась Аленка, не скрывая уже выпертого наперед живота.
- Уходилась я с вами! Эх ты, а еще князь предлагал поменять тебя на борзую!
Аленушка поклонилась, не глядя на барыню, и проскользнула в портьеры как тень.
СТРАШНЫЙ СОНПлохо спала в эту ночь Рысачиха.
В первый раз в сердце строгой барыни шевельнулось что-то похожее на жалость к бедной Аленке, к которой как-никак Рысачиха привыкла, да и кем ее заменить?
У Рысачихи четыреста душ, а что с того толку?
Одних баб десять хороводов, а урод на уроде и такие грязнухи, варачки, что к себе на шаг не подпустишь!
Кого тут к постели приладить, когда даже с дворовых девок валятся вши, только за косу дерни?!
Ходит у Савишны в помощницах кривая Палашка, девка как будто бы ничего, если не считать, что кривая, но никак не отучат: после первой порки по ночам со страху прудится!
Пожалуй, тоже Савишну обидела зря?!
Надо ей бумазеи подарить, не зря же Савишна намекала на князя… ну, что же: побаловался немного!.. А Мироныч говорит, что за Аленкой что-то приглядывает очень Буркан, как бы не стал свататься, как этот страшилище Хомка, а тут эна что вышло! Нет, нет, Аленку надо выдавать с разумом: а то еще греха наживешь! Не спишь да выспишь, дом подожгет… высадит двери плечом (что кузнецу сторожа?) и барыню стукнет!
Ведь даст же бог одному человеку такую силищу!
Буркан, говорил староста, на колеса без клещей обода нагоняет, в ковку, если лошадь задом кидает, держит за ногу одною рукой, меняя подковы, и будто бы даже ударом пятипудового молота из каленого куска железа выбивает сразу сковороду!
Нет, с таким выродком надо иметь осторожку!
Лучше обоих женишков этих просто-напросто как-нибудь обойти, потому что и Хомка ведь нужен, хотя отец Ермолай не нахвалится Бурканом, такой, говорит, смирный мужик, пальцем никого не тронет, словом не заденет и в церковь ходит каждое воскресенье! Но кто его знает, когда если любовь? Что на свете злее любви? Что-что, а это барыня на себе испытала!