В пятницу, 18 февраля, все министры и члены Государственного Совета съехались по обыкновению в Царском. Булыгин взял с собой заготовленный им проект Манифеста (о котором, вероятно, и говорил мне Г. Кристи), и тут общим единодушным напором удалось склонить Государя подписать "рескрипт", который, вероятно, испекли на месте, переделав Булыгинский проект Манифеста. Сольский, старейший между присутствовавшими, торжественно скрепил подпись Государя, отвесив ему низкий поклон, и поздравил с вступлением России в "новую эру", а старик Хилков стоял и широко крестился, пока Государь подписывал...
Уже к вечеру 18-го в Петербурге продавали "добавление" Правительственного Вестника с "Рескриптом Булыгина", и публика не знала, какой исторический момент лег между этими двумя актами. Пока Булыгин находился в Царском, ему по телефону то и дело передавали о новых беспорядках то там, то здесь и, главное, в Баку. Всё это поддерживало единодушие представителей бюрократии d'abdiquer en faveur des representants. Но один голос раздался против, голос С. Ю. Витте!
На-днях у нас завтракал Петрункевич и сообщил еще интересную версию (из достоверного источника) о том же "рескрипте". В день обнародования Манифеста (18 февраля) представители группы финансистов, с которыми Коковцев вел переговоры о {115} заключении займа в Париже, явились к нему с тем, что при данных условиях: Манифеста и Указа, заем нельзя будет реализировать... Курс наш не упадет от неудач в Манчжурии и даже, если бы вспыхнула война с Англией, но с "манифестом" Россия вступает на путь смуты, и ценности наши должны упасть до 75%... Коковцев был против "представителей", но пришлось доложить царю, что денег нет и занять нельзя будет, если остаться при Манифесте. Пришлось согласиться на Рескрипт. Таким образом, on lui a force la main.
Эта версия поразила меня, так как несколько дней тому назад "Русские Ведомости" цитировали Сеньбоса, который высказывал мысль, что никакое правительство не имеет право вмешиваться во внутренние дела чужой страны, но Франция - кредитор России, и как таковой, может потребовать порядка, который бы ей обеспечил доходность ее капитала.
Еще в январе, одновременно с заседаниями в Дворянском Собрании, Сергею Николаевичу приходилось посещать заседания Совета Московского университета и там волноваться за университетское дело. Положение создалось почти безвыходное. После беспорядков 5-6 декабря молодежь, в виде протеста против "избиения", бастовала во всех учебных заведениях Империи, и все последующие события только подливали масло в огонь.
Совет Московского университета еще 19 января постановил ходатайствовать об отсрочке начала занятий впредь до особого постановления о том Совета. 30-го же января, решив принципиально вопрос о желательности открытия университета, Совет в то же время нашел нужным выслушать самих студентов и с этой целью разрешил им курсовые совещания. Настроение студенческой массы не позволяло надеяться на возможность возобновления занятий и Сергей Ник. считал такой опыт крайне опасным и нежелательным и всемерно желал, чтоб в Петербурге поняли это. {116} 26-го января кн. Алексей Дм. Оболенский писал ему из Петербурга:
"Было бы очень хорошо, если б ты мог сюда приехать. Мне бы очень хотелось устроить тебе свидание с А. С. Ермоловым, которого и он очень желает".
Одновременно с этим письмом, брат С. Н. получил письмо и от самого А. С. Ермолова:
"Очень просил бы Вас в ближайший Ваш приезд в Петербург меня посетить, так как по многим вопросам в Вашей записке и в Ваших статьях, как и в статьях Вашего брата затронутым, мне было бы весьма важно с Вами переговорить. В то смутное время, которое мы переживаем, личный обмен мнений по жгучим вопросам современного положения представляется мне особенно необходимым".
Брат С. Н. не пренебрег этим приглашением и слетал в Петербург, где завязал личное знакомство и отношения с А. С. Ермоловым - в данный момент было ему особенно важно заручиться его голосом в Совете Министров, куда восходили постановления Совета Московского Университета. Взгляды А. С. Ермолова на возможность занятий в высших учебных заведениях, невидимому, совершенно совпадали со взглядами С. Н.
25 февраля в "Русских Ведомостях" появилась статья С. Н.: "Быть или не быть университету". Рисуя общую картину развала русской школы за последние годы, он развивает мысли, высказанные в постановлении Совета о необходимости восстановления университетской автономии:
"Восстановление правильного, автономного университетского строя есть первое условие правильного течения академической жизни. Сразу, в те смутные времена, которые мы переживаем, и эта мера, разумеется, не исцелит всех глубоких язв, не исправит все настроение, унаследованное от прошлого. Она не устранит общие университетские причины волнений {117} среди молодежи, но, тем не менее, она совершенно необходима и именно теперь может сделать весьма многое. Управление университетами должно быть немедленно поручено Советам университетов, которые с этой целью должны избрать Правление и ректоров... Университетская инспекция должна быть безусловно подчинена правлению, если не упразднена вовсе за совершенной ненадобностью.
Равным образом, Правлению и Советам должна быть предоставлена полная самостоятельность в делах внутреннего управления университетами. Самостоятельность университета - вот что нужно нам, что должно заключаться в самом строе университета, если мы хотим, чтобы питомцы его жизненно понимали его назначение, и чтобы учащая коллегия имела на будущее время силу и право свободно осуществлять эту цель и властно требовать ее признания от общества и учащейся молодежи".
{118}
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В конце февраля 1905 г. в Москве происходили совещания группы земских деятелей, съехавшихся со всех концов России, и одновременно происходили совещания и городских деятелей. Брат Сергей Николаевич посещал Земские совещания, собиравшиеся в д. Ю. А. Новосильцева (на Б. Никитской), и весьма ими интересовался.
Кроме вопросов о предстоящей организации представительства и о разрешении аграрного вопроса, оживленные прения возбуждал вопрос об отношении к Совещанию, образованному под председательством Булыгина. Все признавали желательным и необходимым участие выборных от земств и городов и представителей существующих общественных учреждений в работах этого Совещания, и большинство примкнуло к мысли обратиться с соответствующей петицией в Совет Министров, на основании "указа 18 февраля". Аналогичное представление было принято и на совещании городских деятелей. Но А. Г. Булыгина было трудно подвинуть на такое дело.
Кн. А. Д. Оболенский писал С. Н. (25 февраля 1905 г.):
"События идут с такой головокружительной быстротой, что прямо не успеваешь сосредоточиться, чтобы сделать какое-нибудь основательное предположение. После "Рескрипта" центральной точкой сделался, по крайней мере в моих глазах, - Булыгин. Я и перенес на него свои наседания. Думаю, однако, {119} что это вотще. Если б и удалось его раскачать, то время будет упущено. Теперь военные события всё заслонили, и то малое спокойствие и малое внимание, на которое еще можно было рассчитывать, почти что улетучиваются. Тем не менее, я не покладаю рук. Нечего говорить, что "Рескрипт" сам по себе никого и ничего успокоить не может. Но отчего его оставлять самого по себе? Дело в том, что он всё-таки есть малая брешь, маленькое отверстие, которое надо всячески стремиться увеличить. Едва заметная тропинка, но почему не попробовать и по ней идти? Может быть, дорога и проторится. Ведь, если мы этим не воспользуемся, поле активной деятельности останется за Грингмутом, с одной стороны, и бомбами, с другой, причем, без сомнения, победят последние. Вот почему я и сосредоточился на Булыгине, действуя прямо и косвенно, побуждая его собрать большую, широкую и гласную комиссию. Ведь ясно же, что вся наша задача теперь сводится к тому, чтобы спасти возможно большее количество человеческих жизней. Что же при таком положении делать?