Политической жизнью и ее отзвуками в университете Митя жил гораздо более, чем научными интересами. В сентябре 1880 года студенты Московского университета обратились к А. А. Сабурову с петицией, смысл которой сводился к требованию признания широких корпоративных прав студенчества. Нарастающая волна сходок достигла своего апогея 5 декабря 1880 года. В этот день во дворе университета собралось более 400 студентов, которые пришли с требованием вернуть исключенных товарищей. Ректор Н. С. Тихонравов отказался выйти для переговоров и вызвал полицию. Николай Саввич Тихонравов, кстати сказать, был профессором русской литературы. Его лекции внесли определенный вклад в науку, были напечатаны, но на студентов они особого впечатления не произвели. Так, П. Н. Милюков, вспоминая о студенческих днях в Московском университете, писал о Тихонравове, что он «читал по старым запискам, довольно монотонно, и шепелявил»{66}.
Возвращаясь к событиям 5 декабря 1880 года, следует сказать, что полиция арестовала 405 человек — участников студенческой сходки: 394 студента и 11 посторонних препроводили в Бутырскую тюрьму, где они провели одну ночь. Дальнейших административных последствий этот арест не имел. В тюрьме оказались 19 студентов историко-филологического факультета, среди которых был первокурсник князь Д. И. Шаховской. Эти события не только не оставили какого-либо тяжелого следа в душе молодого человека, но, наоборот, он даже с удовольствием о них рассказывает. В «Автобиографии» Шаховской вспоминал: «Московским студентом попал я в первый раз и в тюрьму, впрочем, на одну только ночь. От университета отвели нас, целую сходку, собравшуюся перед квартирой ректора и не разошедшуюся по требованию полиции, в Бутырки, и там, в новом еще помещении, незапертые по камерам, провели мы в одушевленных беседах и в пении так красиво звучащих теперь в моей памяти песен хорошую, веселую, бодрящую ночь…»{67} Из опасений, как бы волнения не приобрели еще более бурный характер, занятия в университете были прекращены до января 1881 года.
Пребывание в Московском университете для Дмитрия связано с определенным мироощущением и переживаниями личного характера, выраженными в попытках теоретического конструирования своего «круга» и «дома». В одном из писем к учителю, датированном 3 сентября 1881 года, Митя изливает свои душевные переживания: «Однако у меня нет круга своего в каком-то отношении? У меня нет круга своего, который был бы мне дан рождением и жизнью в нем в детстве. Но у меня есть другой круг, который мой вследствие моей теперешней жизни в нем. Это круг студенческий. Я в нем почти исключительно и вращаюсь — и он действительно для меня самый близкий, дорогой круг».
Будучи человеком общительным по натуре, Д. И. Шаховской не мог довольствоваться «своим кругом» и стремился его расширить, находясь в постоянном поиске новых друзей и общения. Он был как «турист, поехавший проветриться после года кабинетной жизни и, как англичанин, положивший себе непременной обязанностью осмотреть все «достопримечательные»… вещи…». Сближение с самыми разнообразными слоями студенчества было для него просто «необходимое дело». Своему учителю он неоднократно указывал и даже подчеркивал: «…я хочу быть близким ко всякому студенческому кругу».
Казалось бы, проблема была ясна и ее решение представлялось простым. Но для Шаховского вращение в бурной студенческой среде создавало определенного рода трудности. «А дело в том, — писал он своему неизменному другу и наставнику, — что у меня ни с кем не завязывается совсем хороших сношений — вот в чем беда… Я говорил о круге как совсем не в том случае, что войти в него — это расширяет круг сношений, а в том, что для этого нужна искренность, полнота в отношениях к другим… Затем я полагаю, что может быть вообще способность ладить с людьми… не стесняться самому, а главное не стеснять других — и все это хорошие качества, которых у меня нет или, по крайней мере, присутствие которых зависит от моего настроения, очень часто дурного».
В этом смысле Шаховской называл самого себя «домом». Понять, что он подразумевал, можно из следующих его слов: «…что, если я-то не хочу быть домом, если мне это противно, если я все проблески силы хочу развить и, даже сознавая, что это невозможно, не могу с этим помириться. Ведь в этом-то и дело, что я не хочу быть тем, что я есть, и дело то еще осложняется тем, что я не всегда то, чем я быть не хочу».
Очевидно, что, будучи первокурсником, Митя серьезно занимался самоанализом и самопознанием, пытаясь разрешить онтологическую проблему существования собственного «Я». Не случайно, имея подобное мировосприятие и оценку окружающих в период учебы в Московском университете, Д. Шаховской сумел сблизиться только с Глинкой, ставшим действительно его товарищем и другом. (Имя этого товарища Шаховского осталось авторам неизвестным; сам Шаховской называет его по фамилии.) Первое впечатление, которое производил Глинка на окружающих, было, по словам Д. И. Шаховского, «очень хорошее и сразу сильное», хотя его многие в университете и не любили, «что и необходимо кажется для живого, сильного человека». В свою очередь, на Д. И. Шаховского он произвел впечатление «не то что неприятное, но и не особенно приятное с первого разу. Впрочем, я искал первые дни в университете чего-то совсем необыкновенного, и не мудрено, что никто, кажется, из студентов не удовлетворил моих ожиданий…».
Отец Глинки был мировым посредником, но он умер уже к тому времени, как Глинка учился в Московском университете. В семье остались мать и брат — гимназист V класса. Глинка окончил смоленскую гимназию первым учеником, поступил в Московский университет на историко-филологический факультет, но в середине года перешел на юридический факультет. По словам Д. И. Шаховского, он был не в пример «артистичнее» его самого, знал толк в музыке и даже сам иногда сочинял романсы. «Меня весьма любит и в университете ни с кем больше (кроме прежних товарищей смольян) не сошелся. Готов на разного рода благородные поступки и делом, а не словом, смешной, умный, забавный, остроумный, веселый — кроме разных «сибирей». Сибири у него смахивают на мои — только часто в другой форме выражаются. Он религиозен, но религия… одна из его сибирей; сознательность особая — другая сибирь».
Далее Шаховской продолжает: «…Человек он не в пример лучше меня — и особенно «органической силой» — которой и у него, впрочем, недостаточно. Увлекается больше меня, поэтому весьма склонен менять убеждения, что его часто мучает — да и вообще часто весьма он мучается — часто попусту, а по большей части кончается не попусту… К славянофильству отношение его меняется часто: на славянофильстве и споре о нем мы с ним и сошлись и много спорили — и всегда почти он относился к нему или слишком увлеченно, или слишком неприязненно — так иногда возьмет да и говорит —…ничего-то в русском народе нет». «В настоящее время к славянофильству относится критически, но, кажется, довольно спокойно».
Многократно в своих письмах М. С. Громеке, делясь впечатлениями о студенческой жизни, Дмитрий оценивает Глинку только с положительной стороны как «отличнейшего господина», «распрекрасного человека». В одном из писем он откровенно признается: «Наши с ним отношения еще как-то лучше стали, просто думать о нем отрадно. Да и молодец же он. В прошлом году он написал… прекрасное, основательное исследование об артелях (ведь он юрист), потом у него было дело с крестьянами… и он сделал его совсем хорошо. Когда я был у него в Смоленске, он к этому готовился, мы с ним об этом много толковали, и успешное окончание этого дела такое хорошее, великое торжество для нас обоих…»
И все же он испытывал недостаток в общении. Особенно ему было тягостно вдали от семьи. «Для человека необходимо влияние семейного начала — влияние если не собственной семьи, то… семьи другой… Есть, я полагаю, периоды в жизни человека, где это влияние не необходимо, и я полагаю, что вообще это и есть время студенчества. Но это только вообще… я полагаю, особенная черта русских студентов: для того, чтобы удержаться, для них (кроме исключений) необходимо бывать в семье»{68}.