Но гораздо более глубокое расхождение существовало между отцом и дочерью в вопросах веры. Шаховской в своем процессе поиска истины фактически попытался обосновать новую религию. В письме И. М. Гревсу от 3 декабря 1928 года он со всей определенностью и открытостью признает это: «Мы несомненно думали о новой религии, когда создавали Братство. И вместе с тем вовсе не мечтали быть какими-то полными новаторами, мы вместе с тем, по моему, не были и рационалистами или были ими лишь постольку, поскольку не могут ими не быть не следующие шаблону жизни молодые люди в эпоху перелома… С чувством свободы, с верой в науку — скорее в народ и в глубь открывающейся живому чувству жизненной тайны — вот с чем мы шли в жизнь. И, конечно, в близком будущем мы видели перед собой оформленную общими усилиями — с участием народа — религиозно-философскую доктрину»{389}.
Разумеется, Наталья Дмитриевна как православный человек не могла принять подобного новаторства. Развернувшаяся полемика, а переписка на эту тему была весьма продолжительной, представляет большой интерес для исследователей в их понимании позиции обоих оппонентов. Так, в письме, адресованном дочери (3 сентября 1929 года), Дмитрий Иванович рассуждал: «Я утверждаю, что процесс развития понимания истины продолжается и после Христа… суть моих вопросов та, что если признание существования истины устраняет свободу исканий для лучшего ее уразумения, то замкнутая в таких закоченелых формах религия становится не живым источником веры, а тормозом, а в некоторые эпохи, какова и наша, это устранение свободы искания отражается гибельно и на жизни церкви». Весьма характерно также следующее его замечание: «Не мешает помнить, что без еретиков не могло бы быть воздвигнуто здание христианского вероучения и с исчезновением ересей чрезвычайно ослабела творческая работа христианской мысли, и только с вовлечением еретических мнений в круг рас-суждений церкви может быть возобновлена активная работа христианской мысли»{390}.
Нельзя не отдать дань уважения последовательности и настойчивости Дмитрия Ивановича в утверждении своих взглядов, но вряд ли они были приемлемы для его дочери, которая в одном из последних обращений к своим детям — внукам Дмитрия Ивановича, писала: «В молодости я хотела изменять мир, а потом поняла, что мир уже изменил Христос, и все дело в том, как каждый человек ищет свой путь к Нему»{391}.
Духовная разобщенность с дочерью не могла не влиять на общее настроение отца, круг близких людей которого неуклонно сокращался.
В 1925 году умер А. А. Корнилов. Здоровье его уже давно было подорвано. В июле 1917 года, в период кризиса Временного правительства, с Корниловым сделался удар. Его перевезли домой в полупарализованном состоянии. Постепенно оправившись и вернувшись в Петроград, он смог опять заняться научной работой. Плодом ее стала книга «Годы странствий Михаила Бакунина», основанная на материалах семейного архива Бакуниных.
Друзья поддерживали с ним тесные взаимоотношения. Очень много общался с Корниловым Г. В. Вернадский, который стал его другом. Беседовал обыкновенно о собственных трудах А. А. Корнилова и о ходе новейшего периода русской истории, приведшего к современному положению.
A. А. Корнилов был в то время секретарем ЦК партии народной свободы, но продолжал заниматься и русской историей. «Я часто у них бывал по вечерам, — вспоминал Г. В. Вернадский. — Сначала мы сидели с Александром Александровичем в его кабинете, обрамленном полками с книгами и папками с рукописями. Беседы с ним всегда бывали для меня интересны и поучительны. Екатерина Антиповна в это время готовила ужин и потом, уложив Талочку спать, ужинала с нами»{392}.
«Год юбилеев был и годом смертей… И чуть не половина нашего первоначального состава уже в могиле», — писал Д. И. Шаховской И. М. Гревсу. Вскоре после А. А. Корнилова умерли Харламов, Обольянинов. «Круг близких, дорогих близких братьев все более сжимается, и остается нас совсем немного — и мы в разброде, — писал Д. И. Шаховской B. И. Вернадскому 15 мая 1925 года. — Каждый в своих идейных исканиях, но на своем жизненном посту, замираем единицами, не как целое… Была ли ошибка в нашей молодой конструкции? Явились ли мы раньше времени? Не хватило ли смелости мысли? волевого хотения? Понемногу, когда уходили из жизни дорогие, близкие люди — Шура, Федор, — когда жизнь совершенно изменила окружающее, все же мы чувствовали, что моральные и идейные основы нашего жизненного пути остались нетронутыми и мы им не изменили, но шли, однако, к ним отдельно, а не вместе. Наш кружок, теперь кружок стариков, — доживал — но не жил общей жизнью. И сейчас смерть Ади, которого болезнь давно уже оторвала от гущи жизни, очень ярко ставит передо мной те же мысли. А между тем для меня является все более и более ясным будущее и большое некоторых из тех идей, которые были нашей спайкой: примат морали и отрицание средств действия, противоречащих ей, уважение к человеческой личности и свободе, в разной форме религиозное искание — и сознание — при этой широкой нравственной атмосфере — первостепенного значения научного искания, научного творчества, ничем не ограниченного и не могущего быть ограниченным, искание нового строя жизни в подъеме семьи и свободной личности, ее высоте… Я думаю — во многом из этого таится будущее и, может быть, не напрасно прошли наши жизни, хотя мы не сумели дать им форму яркого выражения и как-то сами скрылись — в нашем единении — в гуще жизни. Мы коснулись правды, остались ей верны — но поднять ее и внести в жизнь в нашем составе не смогли. Новые поколения подойдут к тому же с большей смелостью и с большей решимостью… Жизнь идет и все меньше остается личных связей с будущим… Из дорогого кружка друзей остались осколки. А наши дети при их нетронутости в чистоте их личностей едва сохраняют отпечатки нашей духовной близости»{393}. Таковы были грустные размышления Д. И. Шаховского, которые не во всем можно разделить.
Глава 22
ФИЛОСОФИЯ РУССКОЙ ИСТОРИИ:
П. Я. ЧААДАЕВ
В 1930-х годах Д. И. Шаховской главным образом занялся Чаадаевым. Для Дмитрия Ивановича все события российской истории за последние 100 лет выстраивались в определенную схему:
I. 1830–1855 (Пушкин — Чаадаев)
II. 1855–1880 (Достоевский — Толстой)
III. 1880–1905 (Чехов — Горький)
IV. 1905–1930 (Блок — Есенин).
«Мы — всецело порождение II поколения, — писал он. — III нас еще знало, к IV мы были совсем равнодушны, и только теперь ретроспективно можем вникнуть в его жизненное дело».
Общепризнано, что появление в октябре 1836 года в журнале «Телескоп» первого «Философического письма» стало переломным моментом для русской общественной мысли, искавшей для страны выхода в исторической перспективе, о которой пророчески возвестил Чаадаев. П. Я. Чаадаева называют первым по времени философом истории на Руси, «одним из тех людей, которыми Россия вправе гордиться», «самым крепким, глубоким и самым разнообразным мыслителем, когда-либо произведенным русской землей»{394}.
Поспешно было бы утверждать, что за истекшие 160 лет состоялось полное изучение наследия П. Я. Чаадаева. Но без преувеличения можно сказать, что неоценимый вклад в это изучение внес Д. И. Шаховской. Его выдающаяся роль в собирании чаадаевского наследия отмечается исследователями и по сей день. Они используют перевод Шаховского «Философических писем» П. Я. Чаадаева, его комментарий к ним. Исследователи полагают, что современный уровень не только отечественного, но и мирового чаадаевского источниковедения определен «титаническими усилиями, беспримерным энтузиазмом и энергией этого собирателя наследства русского мыслителя»{395}.