Загадка России, поиски ее места в общем движении истории, постижение высшего смысла всей мировой жизни — задачи, которые не только пытался разрешить сам П. Я. Чаадаев, но которые предопределили главное направление русской философской мысли, работу русского самосознания в последующем. Но и в этом направлении были свои проблемы. Д. И. Шаховской обозначил их как бессвязность русской жизни, яд нарушения преемственности — отсутствие «среди нас настоящей последовательной мировой мысли»{398}.
Со второй половины 1920-х годов Д. И. Шаховской приступил к подготовке издания сочинений П. Я. Чаадаева, а в 1930-х годах осуществил ряд частных публикаций. Он обследовал все центральные, а также некоторые провинциальные архивы для выявления новых материалов; со всего найденного им были сняты копии, сосредоточенные позднее в его личном архиве, который в 1951 году был передан в Пушкинский Дом.
Дмитрий Иванович дважды подготовил к изданию собрание сочинений П. Я. Чаадаева — первое для издательства «Academia», но оно не было завершено, и второе для Госполитиздата, которое к концу 1930-х годов даже было сверстано. К сожалению, оба издания так и не увидели свет, хотя их выход, как признают современные исследователи, несомненно, явился бы выдающимся событием в отечественном и мировом чаадаевоведении. Задержка в течение года другого сборника — «Декабристы и их время» со статьей Д. И. Шаховского «Якушкин и Чаадаев» — расстраивала его. «В последний момент пришлось выкинуть набранных и сверстанных несколько статей и заменить их другими», — делился он с друзьями, а это все отодвигало выход сборника — и оплату гонорара{399}.
Опубликованные работы Д. И. Шаховского, посвященные П. Я. Чаадаеву, носили главным образом историко-биографический характер. Некоторые из них сильно пострадали от редакционных и цензурных вставок и изъятий. Сам Д. И. Шаховской по этому поводу отмечал в письме Н. М. Дружинину: «К сожалению, в моем предисловии после авторской корректуры, которую я считал окончательной, без моего ведома совершенно исказили несколько мест, вставив туда мысли, мне чуждые и совершенно ложные… Не буду об этом распространяться». Из письма И. М. Гревсу от 9 июня 1938 года узнаем об окончательном крахе многолетних усилий Д. И. Шаховского издать Чаадаева: «Мне еще предстоит эти дни война с Соцэкгизом, который якобы за неимением бумаги отклоняет печатание, т. е. выпуск Избранных философских сочинений Чаадаева, совсем готовых (набранных, прокомментированных, и в гранках, в верстке процензурованных). Для меня это зарез»{400}.
Приступая к работе над Чаадаевым, Дмитрий Иванович первоначально планировал дать только текст и перевод его трудов с объяснениями формального характера. Однако в дальнейшем рамки работы пришлось расширить. Д. И. Шаховской замыслил дать подробный комментарий к размышлениям П. Я. Чаадаева, поскольку тот порой весьма неясно излагал свои мысли. Задача предстояла трудная, работа продвигалась туго, приходилось скрупулезно изучать библиотеку Чаадаева, его отметки и заметки на книгах. У Д. И. Шаховского время от времени возникали опасения, справится ли он, да и здоровье уже очень пошатнулось.
Д. И. Шаховской часто испытывал различные недомогания, серьезно болел. Работоспособность снизилась, силы были уже не те, а серьезные задачи, которые он постоянно ставил перед собой, требовали энергии и отдачи. Начиная с 1932 года в письмах близким Дмитрий Иванович все чаще и чаще жаловался на состояние своего здоровья. Хуже всего обстояло дело с глазами. Глаза болели, трудно было читать мелкое, слабо напечатанное или не очень хорошо написанное. Приходилось очень ограничивать чтение, что Дмитрий Иванович никак не мог соблюдать. Кроме того, обострились подагрические явления. Шаховской чувствовал еще чрезвычайное ослабление памяти и упадок умственной работоспособности. Удручала его хозяйственная неурядица и в большом, и в малом: не хватало ни бумаги, ни чернил. И все это приходилось переносить «с унизительной покорностью и рабским молчанием». В конце 1930-х годов он писал И. М. Гревсу, что «очень, очень сдал»{401}.
Глава 23
ТРАГЕДИЯ УХОДА
В сентябре 1930 года Шаховской описывал предсмертные часы жизни Чаадаева: «Чаадаев умирал. Он сидел на диване в кабинете разрушавшегося флигеля на Басманной. Под ноги ему поставили стул. Он было оделся, чтобы ехать обедать к Шевалье, но сил не было не только для выезда, а даже на то, чтобы лечь в постель или хотя бы произнести слово… Он и ранее часто думал о близкой смерти, но в первый раз он жил этим сознанием по-настоящему… и на мгновение перед ним промелькнуло что-то вроде досады на то, как в прошлом это простое и естественное чувство не выливалось полностью в жизни — на деле выходило как раз наоборот… Чем искреннее он проникался чувством любви к окружающему, тем более он казался сварливым ко всему другому, равнодушным и только о себе помышляющим суетным брюзгой».
Строки, посвященные Чаадаеву, полностью передавали эмоциональное состояние самого Шаховского накануне его трагического ухода из жизни. В эти последние месяцы неудовлетворенность собой у Дмитрия Ивановича особенно обострилась. Трудно было справляться с текущей работой. Д. И. Шаховской считал, что все, что он делает, «из рук вон плохо». Падение работоспособности вызывало мрачное представление о будущем. По воспоминаниям внуков, в эти моменты он часто уходил в себя, в свои мысли, пытался как можно реже общаться с близкими. И даже в буквальном смысле прятался от семьи за стенку, отгородившись ею от своих домашних, ютившихся в уже уплотненной и перегороженной квартире на Зубовском бульваре.
Без активной деятельной работы Д. И. Шаховской не мог себе представить дальнейшего существования. Однако жаловаться на свою судьбу или сдаваться Дмитрий Иванович не собирался. Периоды мрачного настроения сменялись у него душевным подъемом. Он продолжал «бежать» по жизни, закручивая в стремительном турбильоне своих мыслей даже молодых.
Князь постоянно увлекал в вихрь своего кружения друзей, знакомых, родных. В письме В. И. Вернадскому от 31 марта 1937 года Дмитрий Иванович писал: «В старости я что-то страсть как прыток». В другом более раннем письме историку Н. М. Дружинину от 12 апреля 1931 года он заявлял: «Может, я живу интенсивнее, чем когда-либо при жизни, и мне брюхом хочется знать живо про всех, кто связаны жизнью с нами и пока еще живы вдвойне — и телом, и духом». В письме И. М. Гревсу Д. И. Шаховской писал: «Потребность повсюду заглянуть и отовсюду взглянуть на что-то общее, единое и великолепное — богатое своим разнообразием и неистощимой творческой неповторимостью. Я и радуюсь этой жажде жизни, жажде светлой и примиренной, и боюсь ее — потому что тянусь ко всему и притом тянусь не как созерцатель, а как активный участник жизни, строю планы, несбыточные заведомо, но властно влекущие меня к себе и неотвязно требующие активного вмешательства… Но как бы то ни было, больше всего я жажду сейчас того, чего совсем не стало в окружающих: свободной, творческой, личной активности»{402}.
Между тем политическая атмосфера в стране действовала на Д. И. Шаховского удручающе. Страх перед возможной перлюстрацией писем не позволял ему называть вещи своими именами. Вынужденный способ общения по переписке с друзьями, не позволявший затрагивать сколько-нибудь важных тем, разочаровывал. «Нельзя писать о впечатлениях каждого из нас, нельзя писать о своих чувствах, нельзя писать о своих мыслях, нельзя писать о своих занятиях, нельзя писать сколько-нибудь откровенно ни о чем! К чему же писать заведомую ложь или незначительные пустячки или излияния чувств, которые не имеют смысла при вынужденном молчании о том, что вызывает действительное душевное движение? Приходится уйти в себя и быть молчаливым свидетелем происходящего вокруг».