– Удобная штуковина. Была бы как нельзя кстати в дни обуздания.
– Да. Мы использовали его в Колодезе.
– Как мне показалось, это было настоящее сражение.
– Да, – сказал Яма. – А на что похоже, когда ты одержим демоном? Как себя чувствуешь, когда тебя подчинила себе чужая воля?
– Очень странно, – объяснил Сэм. – Пугаешься, но в то же время многому и учишься.
– Чему же?
– Этот мир принадлежал сначала им, – сказал Сэм. – Мы его у них отняли. С какой стати должны они отказываться от того, что мы в них ненавидим? Для них-то ведь это мы – демоны.
– Ну а как себя чувствуешь в подобном положении?
– Когда тебя подчинила чужая воля? Ты и сам знаешь.
Улыбка сползла с лица Ямы, потом вернулась.
– Тебе хотелось бы, чтобы я тебя ударил, не так ли, Будда? Ты бы смог почувствовать свое превосходство. К несчастью, я садист и делать этого не буду.
Сэм засмеялся.
– Туше, смерть, – сказал он. Некоторое время они сидели молча.
– Не угостишь ли сигареткой?
Яма протянул ему сигарету, дал закурить.
– А как теперь выглядит Опорная База?
– О, ты бы едва ли узнал ее, – промолвил Яма. – Если бы все на ней вдруг сейчас умерли, она идеально функционировала бы ближайшие десять тысяч лет. Цвели бы цветы, играла музыка, фонтаны переливались всеми цветами радуги. По-прежнему накрывались бы столы в садовых павильонах. Сам Град ныне бессмертен.
– Подходящее обиталище, как я понимаю, для тех, кто провозгласил себя богами.
– Провозгласил себя? – переспросил Яма. – Ты не прав, Сэм. Божественность не сводится к имени или ярлыку. Это некое состояние личного бытия. Просто бессмертием его не достигнешь, ведь даже последний батрак на полях вполне может добиться непрерывности своего существования. Может быть, тогда дело в пестовании Облика? Нет. Любой поднаторевший в гипнозе может играть во всевозможные игры со своим образом. Или в обретении Атрибута? Конечно, нет. Я могу спроектировать машины намного более мощные и точные, чем любая способность, которую может вызвать и развивать в себе человек. Быть богом – это быть способным быть самим собой, причем до такой степени, что страсти твои соответствуют уже силам мироздания, и видно это любому, кто на тебя ни посмотрит, и нет надобности называть твое имя. Один древний поэт сказал, что весь мир наполнен отголосками и соответствиями. Другой сочинил длинную поэму об аде, в котором каждый человек претерпевает мучения, вызываемые как раз теми силами, которые управляли его жизнью. Быть богом – это быть способным распознать в самом себе все поистине важное и потом взять тот единственный тон, который обеспечит ему созвучие со всем сущим. И тогда вне морали, логики или эстетики становишься ты ветром или огнем, морем, горным кряжем, дождем, солнцем или звездами, полетом стрелы, вечерними сумерками, любовным объятием. Становишься главным, благодаря главной своей страсти. И говорят тогда взирающие на богов – даже и не зная их имен – «Это Огонь. Это Танец. Это Разрушение. Это Любовь». Итак, возвращаясь к твоим словам, они не провозглашали себя богами. Это делают все остальные, все, кто видит их.
– Значит, вот так они и тренькают на своих фашистских балалайках, да?
– Ты выбрал неудачное прилагательное.
– Ты уже израсходовал все остальные.
– Похоже, что в этом вопросе нам никогда не найти общей точки.
– Если в ответ на вопрос, почему вы угнетаете мир, ты разражаешься нескончаемой поэтической белибердой, то, естественно, нет. Думаю, тут просто не может быть общих точек.
– Тогда давай найдем другую тему для разговора.
– Хотя действительно, глядя на тебя, я говорю: «Это Смерть».
Яма не ответил.
– Странная у тебя – как ты сказал? – главная страсть. Я слышал, что ты был стар, прежде чем стал молодым…
– Ты же знаешь, что так оно и было.
– Ты был механиком-вундеркиндом и мастером оружия. Ты потерял отрочество во вспышке пламени и в тот же день стал стариком. Не в этот ли момент стала смерть твоей главной страстью? Или же это произошло раньше? Или позже?
– Не играет роли, – отрезал Яма.
– Ты служишь богам, потому что веришь во все, о чем говорил мне, – или потому, что ненавидишь большую часть человечества?
– Я не лгал тебе.
– Оказывается, Смерть – идеалист. Забавно.
– Ничего забавного.
– Или, может быть, ни одно из этих предположений не справедливо? Может быть, главная твоя страсть…
– Ты уже упоминал ее имя, – перебил Яма, – в той самой речи, в которой сравнивал ее с болезнью. Ты был не прав тогда, и ты не прав и сейчас. Я не намерен выслушивать твою проповедь еще раз, а так как в данный момент вокруг не видно забучих песков, то слушать ее я и не буду.
– Иду на мировую, – сказал Сэм. – Но скажи мне, меняются ли когда-нибудь главные страсти богов?
Яма улыбнулся.
– Богиня танца была когда-то богом войны. Так что похоже, что все может измениться.
– Только умерев подлинной смертью, – заявил Сэм, – изменюсь я. Но до самого того момента я буду с каждым вздохом ненавидеть Небеса. Если Брахма обречет меня на сожжение, я плюну в пламя. Если он повелит удушить меня, я постараюсь укусить руку палача. Если он рассечет мне грудь, кровь моя, надеюсь, разъест клинок ржавчиной. Ну как, это главная страсть?
– Ты – отличный материал для бога, – кивнул Яма.
– О боже! – иронически протянул Сэм.
– До того, как случится то, что случится, – сказал Яма, – тебе, как было мне обещано, разрешено поприсутствовать на свадьбе.
– Свадьбе? Ты и Кали? И скоро?
– В меньшее полнолуние, – ответил Яма. – Итак, что бы ни решил Брахма, я, по крайней мере, смогу до тех пор поднести тебе хорошую выпивку.
– За это спасибо, бог смерти. Но мне всегда казалось, что свадьбы не вершатся на Небесах.
– Эта традиция доживает последние дни. Нет никаких священных традиций.
– Тогда удачи, – сказал Сэм.
Яма кивнул, зевнул, закурил очередную сигарету.
– Между прочим, а какая сейчас на Небесах мода на казни? Я спрашиваю из чистой любознательности.
– Казни не вершатся на Небесах, – сказал Яма, выдвигая ящик и вынимая из него шахматную доску.