Дела и заботы свалились на Олега с первого же дня.
Утром пришел княжеский тиун и два часа называл имена смердов-недоимщиков, перечислял, сколько овса и жита взяла с собой ушедшая рать, сколько осталось в княжеских амбарах, сколько семян ржи, ячменя и проса приготовлено для сева и сколько на продажу. Еще говорил тиун про серебряные гривны и куны[52], полученные с какого-то булгарского купца за «залежалый товар».
- Не гневайся, князь, что мало взял с басурманина, - лебезил перед Олегом пронырливый тиун, - товар уж больно бросовый был. Почитай, два года лежал.
- Пустое, Аксен, - махнул рукой Олег: мысли его были совсем о другом.
В переходах терема столкнулся Олег с сестрой Вышеславой, спешащей куда-то. По ее лицу догадался: приключилось неладное на женской половине.
- Мать наша рыдает, не переставая, - поведала Вышеслава брату, - по отцу убивается. Я говорю ей, что нельзя так по живому плакать, беду накликать можно, а она меня прочь гонит. И Регелинду гонит.
Задумался Олег. Странно, что выдержка вдруг изменила Оде. Может, сказал ей слово неласковое отец при прощании? Или барон Ульрих что-то наговорил втихомолку? Вечно этот немчин не ко времени объявляется!
К обеду Ода не вышла из своих покоев.
В трапезной сидели Олег, Роман, Вышеслава и Ярослав. Впервые за княжеским столом было пусто и неуютно. Вышеслава сидела невеселая, почти не прикасаясь к еде.
- Так станешь кушать, бедер-то не нарастишь, - обратился к сестре острый на язык Роман. - За что парни-то на вечерках тебя хватать станут?
Вышеслава вскинула на Романа гневные глаза.
- Тебе бы только лопать!
Служанки, видя царящее в трапезной напряжение, старались двигаться бесшумно, быстро уносили одни блюда, приносили другие.
Неуемный Роман принялся подшучивать над старшим братом:
- Что же ты, светлый князь, голову повесил? Не отведал почти ничего. Иль нонешний кус не на княжеский вкус?
Олег промолчал, лишь холодно посмотрел на брата. Роман опять повернулся к Вышеславе:
- Почто матушка с нами не обедает? Нездорова, что ли?
- Нездорова, - сухо ответила Вышеслава.
Служанки принесли жаркое, и в трапезной повисло молчание, нарушаемое чавканьем Романа и хрустом костей, которые он бросал собакам.
Ярослав поднялся из-за стола и попросил разрешения у старшего брата удалиться в свою светлицу. Олег молча кивнул.
Ярослав ушел. Роман подозрительно взглянул на Олега, потом на Вышеславу и спросил с усмешкой:
- Вы часом не поругались?
- Ешь свою телятину, - отрезала Вышеслава.
- А ты чего не ешь?
- Не хочу, чтобы меня парни лапали! Роман прыснул.
Неунывающий бесенок жил в нем, не умел он долго кручиниться, а без шуток и вовсе не мог. Из всех сыновей Святослава только Роман красотою вышел в мать, но и пересмешник был, каких поискать. Этим он в отца уродился.
Роман схватил Вышеславу за руку, едва та встала со скамьи.
- Куда, сестрица? А у светлого князя отпросилась?
- Пусти, Ромка! - попыталась высвободиться Вышеслава. - Слышишь, пусти!
- Поклонись князю, тогда пущу, - засмеялся Роман и подмигнул Олегу.
Однако старшему брату было не до смеха.
- Роман, - сурово сказал Олег, во взгляде его была непреклонность, - не балуй!
Роман выпустил Вышеславу и снова принялся за еду с таким видом, будто ничего не случилось. Он знал, когда не следует прекословить Олегу.
Вышеслава направилась к двери.
Походка у нее была легкая и чуть величавая. Вышеславе было пятнадцать лет, но держалась она по-взрослому, во многом подражая своей мачехе, которую очень любила. Вот и сейчас на ней было длинное белое платье, как у Оды, с узкими рукавами и глухим воротом, голову покрывал белый саксонский убрус, плотно обтягивающий лоб и щеки, поверх него был наброшен тонкий, почти прозрачный платок, окреп ленный головной повязкой.
Вышеслава задержалась в дверях и, обернувшись, бросила благодарный взгляд на Олега.
Девушка стояла вполоборота, и, несмотря на стройность фигуры, в ней уже угадывались женские округлости, притягивающие мужской взгляд. Это особенно подчеркивалось узким платьем.
Олег поймал себя на этой мысли и слегка смутился, словно невзначай подглядел за обнаженной сестрой. А ведь еще несколько лет тому назад он, Роман и Вышеслава, бывало, засыпали в одной постели и даже вместе ходили в баню.
Поздно вечером, отпустив мытников и вирников[53], которых созвал к Святоелавову сыну услужливый тиун, дабы раскрыть перед ним всю картину ведения княжеского хозяйства, Олег вышел в сад, примыкающий к терему с юго-восточной стороны. Ему захотелось побыть одному после суматошного дня.
Сквозь ветви яблонь в вышине перемигивались яркие звезды. Сочный аромат свежей листвы смешивался с запахом чернозема и сухой прошлогодней травы. Птицы молчали, и в чуткой тишине ночь незаметно опускалась на улицы и переулки города.
Олег не заметил, как оказался под окнами женских покоев.
Внезапно одно из окон второго этажа со стуком распахнулось, желтый свет восковых свечей вырвался наружу, упав на высокую яблоню, возле которой стоял Олег. Княжич поспешно спрятался за ствол дерева. До его слуха донеслись мелодичные переборы струн мандолины.
«Вышеслава с матушкой разучивают новую балладу», - подумал Олег.
Он задержался за деревом, чтобы послушать песню.
Вышеслава была прекрасной исполнительницей, и немецкий язык в ее устах становился мягче, мелодичнее. Даже барон Ульрих, строгий ценитель, не раз хвалил Вышеславу за ее исполнение.
Но песню запела Ода.
Олег замер, пораженный печальной торжественностью, грустными напевами струн, - будто сама тоска настраивала их лады, а голос Оды лишь дополнял дивное сплетение звуков чувственным напевом, таким негромким, что даже при знании немецкого Олег не мог бы разобрать всех слов. Одно ему стало ясно: песня шла от самого сердца, израненного болью и страхом за любимого человека. Душевные переживания молодой женщины изливались в старинной саксонской балладе.
Олегу стало не по себе, словно он стал свидетелем чужого горя.
Когда песня смолкла, струны мандолины еще долго пели под пальцами Оды и высокая печаль, постепенно затихая, отдавалась отголосками в растревоженной душе княжича.
Уже лежа в постели, Олег долго не мог заснуть, печальная песня продолжала звучать у него в ушах. Высокое чувство, которое притягивает мужчину к женщине, о котором сложено столько песен, вдруг осенило его своим крылом. Есть что-то божественное в истинной любви, и ее проявление способно возвысить человека. Ценит ли отец этот дар, коим по воле судьбы стала Ода?! Постиг ли он глубину чувств этой женщины?! Такие мысли бродили в голове Олега.
Он был уверен, что отец не питает к своей жене сильных чувств и Ода отвечает ему тем же. Значит, печаль ее о другом человеке. И тот, другой, находится теперь далеко от Чернигова.
А не Глеб ли это?
Олега даже пот прошиб от такой догадки. Он вспомнил, как радовалась Ода возвращению Глеба, как уединилась с ним в своей светлице. С ними не было даже Регелинды, которая ни на шаг не отходит от своей госпожи. Ода выставила служанку за дверь. Не пустила она к себе и Вышеславу.
В сердце Олега зашевелилась ревность. Осуждать свою мачеху он не смел, в ее-то годы любой женщине хочется внимания и ласки, но не мог осуждать и Глеба. Ода всего на десять лет старше, разве может он устоять перед ее чарами. Значит, не зря они катались верхом в бору за Стриженью, не взяв с собой никого из слуг. И глупые намеки Романа, видимо, попадали в цель, если так сердили всегда невозмутимого Глеба.
И на башне Ода не хотела никому показывать своих слез, дабы не вызвать подозрений. Но своей песней выдала себя.
Догадка Олега сменилась уверенностью, а уверенность еще сильнее разожгла в нем ревность.