Он разделся и в течение целой недели, сказавшись нездоровым, не выходил из комнаты. Это был первый припадок хандры, потом преследовавшей его всю жизнь.
Образ покойного Костогорова как живой стоял перед ним, и Потемкин с рыданиями падал ничком на подушку, не смея по целым часам поднять головы.
Видение исчезало, и на смену появлялось перед Григорием Александровичем смеющееся, злобное лицо графини Клавдии Афанасьевны Переметьевой.
Потемкин в бессильной злобе сжимал кулаки.
Злоба была действительно бессильна, так как на другой день после «самоубийства» Костогорова графиня уехала из Петербурга, как говорят, в Москву, к своей матери, об опасной болезни которой она получила будто бы известие.
Отвратительный демонический образ графини сменялся печальным обликом княгини Зинаиды Сергеевны.
У Потемкина останавливалось сердце.
Только теперь, когда на любимую им женщину обрушилось несчастье, он понял, как действительно сильно он любил ее, как действительно сильно он любит ее и теперь.
С каким неземным наслаждением он припал бы к ее коленям и вместе с ней выплакал их общее горе, созданное их разлукой.
Зачем, зачем он предоставил Костогорову право умереть у ее ног?
Это право было его — он отдал его.
Он стал завидовать лежавшему в одинокой могиле.
«Видеться с ней? — мелькнуло в уме. — Нет! Никогда!»
Между ним и ею лежал труп его друга.
XIV
СТРАШНЫЙ ЗАМЫСЕЛ
Вскоре в великосветских гостиных Петербурга распространилась весть об отъезде в свое родовое имение княгини Зинаиды Сергеевны Святозаровой.
Светская сплетня сделала свое дело, и имя княгини и ее странный, таинственный отъезд начали сопоставлять с не менее таинственным почти бегством из Петербурга графини Переметьевой и странно совпавшим с этими двумя эпизодами самоубийством офицера в необитаемом доме покойной графини Переметьевой.
Смерть графа Петра Антоновича Переметьева, происшедшая от апоплексического удара, поразившего старика через какую‑нибудь неделю после отъезда его молодой жены, подлила масла в огонь, и светские россказни обо всех этих происшествиях приобрели почти легендарную окраску.
Мы не будем рассказывать эти подчас довольно пошлые вариации светских сплетен, так как все они были далеки от той истины, которую мы, по праву бытописателя, открыли перед нашими читателями, скажем лишь, что эти толки заняли около месяца, срок громадный для скучающих одним и тем же известием и жаждущих новизны светских кумушек.
Отметим лишь один светский пересказ происшедшего, не лишенный благородно–рыцарской, романтической подкладки. Говорили, что покойный Костогоров влюбил в себя обеих задушевных подруг — княгиню Святозарову и графиню Переметьеву, и они обе назначили ему свидание в домике на Васильевском острове, чтобы он окончательно выбрал одну из них.
Костогоров, со своей стороны также влюбленный в обеих, не мог решиться, кому отдать предпочтение, и, чтобы не принадлежать ни той, ни другой, покончил с собой, пустив себе в сердце две пули, дабы убить в нем обе любви.
Князь Святозаров и граф Переметьев, узнав о коварстве своих жен, выгнали их из своих домов. Граф не перенес удара и умер; князь же отдался всецело воспитанию своего сына Василия, запершись у себя дома даже от близких друзей.
Известие об отъезде княгини Святозаровой достигло наконец и Григория Александровича Потемкина.
Чутким сердцем понял он, в связи с рассказом о жизни княгини, слышанным им от графини Переметьевой, всю разыгравшуюся семейную драму в доме князя Святозарова.
Из воспоминаний своего самого раннего детства он знал, что такое ревность необузданного мужчины. Его отец Александр Васильевич был человек гордый, порою необузданный и не стеснявшийся в своих желаниях, насколько это позволяло ему его положение. Так, при живой еще первой жене он женился на второй — Дарье Васильевне, урожденной Скуратовой, и всю свою жизнь мучил ее своими ревнивыми подозрениями.
Григорий Александрович вспомнил, сколько раз обливала эта несчастная женщина прижатую к ее груди его белокурую головку горячими слезами несправедливой обиды.
Выдержала ли бы она, если бы ревнивец–деспот вскоре не умер.
Потемкин старался узнать, куда именно уехала княгиня Святозарова, и, узнав, что ее родовое именье находится по соседству с маленьким именьицем его матери, тотчас отписал ей, прося постараться завести знакомство с княгиней и отписывать ему, что бы с ее сиятельством ни приключилось, держа в секрете это его поручение.
Мать Григория Александровича Дарья Васильевна, жившая безвыездно в своем именьице, скоро ответила на эту просьбу сына полным согласием, а затем описала и первое посещение ею княгини, которая приняла ее «милостиво и ласково» и показалась ей «сущим ангелом».
Вскоре пришло и второе письмо, в котором Дарья Васильевна уже прямо хвасталась пред сыном своей близостью к княгине Святозаровой. «Взяла она меня, старуху, к себе в дружество», — писала она и в доказательство приводила то обстоятельство, что княгиня поведала ей, что «она уже четвертый месяц как беременна». «Как она, голубушка, радуется, сына‑то у ней муж–изверг отнял, Господь же милосердный посылает ей другое детище как утешение», — кончала это письмо Дарья Васильевна.
На самом деле, когда княгиня узнала, что она готовится вторично быть матерью, невыразимая радость наполнила ее сердце.
У ней отняли первого ребенка, но Господь ее вознаградил, сжалившись над ней.
На коленях она благодарила Бога за это счастье.
Перед ней открывалась новая жизнь. Наступившая пустота будет наполнена, она будет жить для своего дорогого ребенка, она прольет на него всю теперь поневоле скрытую нежность своего любвеобильного сердца.
Она в первый раз плакала от радости. Ее посетила мысль о муже:
«Если бы он теперь приехал, я бы открыла ему свои объятия, я бы рассказала ему всю правду, я бы полюбила его — отца моего дорогого будущего детища…»
На другой же день она написала ему письмо.
«Господь меня не оставил. Он нас разлучил, но Он дает каждому из нас по ребенку, через пять месяцев я сделаюсь снова матерью», — написала она между прочим.
Она хотела прибавить: «Приезжай, я хочу забыть все, что произошло, я тебе докажу свою невиновность, и мы еще будем счастливы», но проснувшаяся снова в ее сердце гордость помешала ей написать эти строки.
Письмо княгини в том виде, в каком оно было написано, возбудило в князе Андрее Павловиче снова лишь сомнение и ревность.
Известие о беременности жены поразило его так сильно, что он чуть было не сошел с ума.
Несчастный рассчитывал время с самыми мучительными подробностями, и по его расчету выходило, что этот ребенок не его.
Это убеждение укрепилось в его уме.
Он оставил письмо жены без ответа, нанес ей таким образом новое оскорбление.
Она поняла, что между ней и ее мужем — все кончено.
Князь между тем в муках своих страшных сомнений не имел покоя ни днем ни ночью.
Всего более возмущало его то обстоятельство, что этот незаконный ребенок в один прекрасный день явится на свет, — к довершению удара, это будет сын, — под его именем и обкрадет его любимого сына, возьмет его титул и половину наследства.
Этого он не мог допустить ни в каком случае.
Но как?
Для достижения этого необходимо было одно, чтобы этот ребенок исчез.
Это был единственный выход.
Но нельзя же стереть ребенка с метрического свидетельства — значит, он не должен был иметь метрического свидетельства.
Но как это сделать?
Над этой‑то думой князь проводил бессонные ночи.
Наконец в голове его созрел план, который показался ему самым удачным.
Ребенка необходимо украсть тотчас после его рождения и подкинуть кому‑нибудь, как незаконного.
Он позвал в кабинет своего камердинера Степана Сидорова, которого все в доме, начиная с самого князя, называли сокращенно Сидорыч.
Это сокращение не было унизительно, а, напротив, указывало на некоторое почтение к близкому к барину слуге.