— С Богом…
Печальная улыбка появилась на его губах.
Степан отправился к себе.
Много он передумал за этот день и ночь, которую провел без сна.
На другой день он уехал из Петербурга рано утром.
Князь еще не просыпался.
Он тоже провел бессонную ночь.
Степан выехал из Петербурга на почтовых и, послушный приказанию своего барина, не жалел на водку ямщикам и потому несся, как принято было называть в то время, по–курьерски.
Но ни быстрая езда, ни комфорт, который на средства князя мог позволить себе Сидорыч, не могли освободить его от тяжелых, навязчивых дум о страшном поручении, которое ему придется исполнить.
Его доброе сердце не могло не понимать всей гнусности затеянного им с барином дела, и ему то и дело мерещился во сне и даже наяву бедный, ни в чем не повинный ребенок, отнятый от родной матери и брошенный волей одного человека в совершенно другую обстановку, нежели та, которая принадлежит ему по праву рождения.
Действительно ли, что ребенок незаконный?
Имеет князь на это неопровержимые доказательства или же это лишь простое подозрение, укрепленное злобными чувствами покинутого мужа?!
Такие или почти такие вопросы не давали покоя несчастному Степану ни тогда, когда он как вихрь несся по столбовым дорогам, ни тогда, когда он, утомленный бешеной ездой, отдыхал в отведенной ему лучшей станционной комнате.
Что, если князь отнимает у матери своего собственного ребенка, что, если он его осуждает из пустого подозрения на низкую долю? Тогда ведь поступок его, Степана, является еще более чудовищным. Тогда ведь это такой грех, которому нет и не может быть прощения.
Холодный пот выступал на лбу верного слуги и сообщника князя Андрея Павловича Святозарова.
С другой стороны, Степану был дорог князь Андрей Павлович. Он любил его не только как своего барина, а как товарища детства, друга, родного человека. Для него он готов был на все. Он обещал оправдать его доверие и… оправдает его, хотя бы за это ему пришлось поплатиться геенной огненной.
Но, кроме этой геенны, которая в уме Степана стала представляться для него неизбежной, но с которой он, в силу своей любви к князю, почти примирился, есть и другой суд, суд земной, суд, более близкий, суд, который будет вместе с тем означать, что поручение им не исполнено, так как если он будет уличен в краже ребенка, права Последнего будут восстановлены.
А этого именно и не надо.
Ребенок должен исчезнуть, бесследно, навсегда… Как это сделать?
Роковой вопрос вставал перед ним. Князь разрешил его, указав на силу тех ассигнаций, которые зашиты у него, Степана, в нагруднике и кафтане.
Но такая ли сила они?
Степана начало брать сомнение.
Ведь не будет же княгиня молчать и бездействовать, когда у ней украдут только что рожденного ею ребенка. Ведь у ней есть тоже такая же сила, которую носит на себе Степан, даже, быть может, и большая.
Значит, чья еще возьмет?
Заподозренных окружающих княгиню арестуют, начнут от них допытываться истины и, быть может, даже наверное допытаются. Конец обнаруженной нити доведет до него, Степана, и до самого князя, а таким делам и сама государыня не потатчица, не посмотрит на сиятельное имя, а упечет туда, куда Макар и телят не гоняет!
Волосы становились дыбом под шапкой несчастного Степана.
В таких тяжелых думах он проехал всю дорогу и достиг наконец села Чижева, лежавшего в нескольких верстах от Смоленска и в двух верстах от именья княгини Святозаровой.
XVII
СТРАШНЫЙ ТОРГ
Не зная, как и сам князь Святозаров, подробностей устроенного графиней Переметьевой свиданья княгини с Потемкиным, вместо которого явился на него покойный теперь Костогоров, Степан Сидоров избрал своим наблюдательным пунктом над имением княгини Зинаиды Сергеевны усадьбу Дарьи Васильевны Потемкиной, явившись туда под видом проезжего купца–скупщика хлеба и других сельских продуктов.
Усадьба, как мы знаем, отстояла от именья княгини всего в двух верстах и, несомненно, была совершенно пригодна для целей княжеского камердинера.
Домик старухи Потемкиной был старинный, построенный без фундамента, так что пол лежал почти на земле. Дарья Васильевна мало занималась своим домом, заботясь единственно только о тепле. И действительно, зимою у нее бывало жарко, но зато летом полусгнившая тесовая крыша пропускала течь, так что в зале во многих местах бумага, которой был оклеен потолок, отмокла и висела в виде широких воронок. Весной же или в сырую погоду нередко через лакейские и девичьи двери, если они оставались непритворенными, в комнаты проникали лягушки и давали о себе знать неблагозвучным шлепаньем по полу.
В этом домике все было по–старому, как будто жизнь, вошедшая в него в начале восемнадцатого века, забылась в нем и оцепенела; мебель, домашняя утварь, прислуга и, наконец, сама Дарья Васильевна, в ее шлафроке на вате и чепце с широкими оборками, — все носило на себе печать чего‑то, существовавшего десятки лет без малейшего изменения, старого, но не стареющего.
Среди прислуги Дарьи Васильевны самыми приближенными были старик Фаддей Емельянович и его жена Лукерья Петровна.
Для краткости их звали Емельяныч и Петровна.
Первый играл роль дворецкого, а вторая ключницы.
Как Емельяныч, так и Петровна любили выпить; оба они были одарены большими носами, оба были стары и нежно любили друг друга.
Подойдет, бывало, шестидесятилетняя Петровна к семидесятилетнему Емельянычу, так, не говоря ни слова, только посмотрит на него значительно, а Емельяныч, подняв свою седую голову, взглянет через окуляры, всегда торчащие на кончике его носа, пристально в глаза своей Петровны, и вот они уже поняли друг друга.
Фаддей Емельянович возьмет, положит в сторону всегда вертевшийся в руках его чулок со спицами, расседлает нос от окуляров, скинет с гвоздика свой неизменный длиннополый сюртук и ватный картуз, наденет, и вот они рука в руку идут в кладовую, где хранятся травник и другие целебные настойки, откуда через некоторое время возвращаются домой хотя и тем же порядком и с тою же любовью, как пошли, но уже со значительно разрумянившимися носами и уже не той твердой походкой.
В жизнь свою они никогда не ссорились, не спорили и ни в чем не упрекнули друг друга, и когда, гораздо уже позднее нашего настоящего рассказа, умерла Лукерья Петровна, то старик, переживший ее двумя годами, каждое воскресенье ходил версты за три на кладбище, едва передвигая от старости ноги, чтобы только посидеть на могиле своей Петровны.
Появление в усадьбе Дарьи Васильевны заезжего купца, человека бывалого даже в столицах, было приветствуемо гостеприимной по натуре Дарьей Васильевной с живейшей радостью.
Эта радость нисколько не уменьшилась даже и тогда, когда Дарья Васильевна, разговорившись с приезжим за чайком, узнала, что он никогда и не слыхивал о её сыне, офицере Григории Александровиче Потемкине.
Самолюбие матери было только несколько уязвлено.
Степан Сидорович, однако же, скоро изгладил это неприятное впечатление, рассказав кучу питерских новостей, а главное, выразив желание купить излишек хлеба, домашней живности, полотен и других сельских продуктов и выложив перед Дарьей Васильевной пачку ассигнаций в форме крупного задатка.
Старушка, жившая далеко не в большом достатке, при тридцати душах крестьян и двухстах десятинах земли, была очень обрадована свалившимся с неба деньгам и не знала, как угостить и как посадить тороватого гостя.
Ему отвели горенку рядом с помещением Емельяныча и Петровны.
— Ты у нас, батюшка, погости, не стесняйся… Гостю мы рады–радешеньки, — сказала Дарья Васильевна.
Степану Сидоровичу этого только и надо было.
На дворе стоял апрель 1763 года.
В этот год была ранняя весна, и погода стояла уже теплая.
— Погощу, матушка, если позволите, уж больно у вас место хорошо, а и погода стоит расчудесная, а я погулять люблю, подышать чистым воздушком! — отвечал гость.
— Погуляй, родимый, погуляй… — обрадовалась Дарья Васильевна.