Степан Сидорович действительно начал гулять.
Он навел точные справки о состоянии здоровья княгини Зинаиды Сергеевны.
Появления младенца ожидали со дня на день.
В доме находилась повивальная бабка, выписанная из Смоленска.
Все эти сведения Сидорыч получил от Аннушки, горничной княгини Зинаиды Сергеевны, уехавшей вместе с нею, как, вероятно, помнит читатель, из Петербурга.
Последняя, избалованная в столице, до смерти скучала в «медвежьей берлоге», как она называла княжеское именье, где было одно «сиволапое мужичье», с которым, по ее мнению, ей даже говорить не пристало.
Привыкшая к поклонению великосветских лакеев, она не обращала никакого внимания на глазевших на нее парней, не только деревенских, но даже и дворовых, совершенно «неполированных», как определяла их в разговоре с княгиней «питерская принцесса», — насмешливое прозвище, присвоенное Аннушке этими же «неполированными» парнями.
Встрече со Степаном Сидоровичем она обрадовалась, донельзя забросала его расспросами о питерских общих знакомых и тотчас начала жаловаться на свое печальное житье–бытье в медвежьей берлоге.
Хитрый и проницательный Степан Сидорович тотчас догадался, что преданная княгине горничная озлилась на свою барыню за пребывание в глуши и представляет удобную почву для его планов.
Он напрямик заговорил с нею о поручении, которое дал ему князь Андрей Павлович, и о хорошей награде, ожидавшей ее, если она будет усердной помощницей.
Он показал ей пачку ассигнаций.
— Тут три тысячи рублей… и они будут твоими, на них ты можешь и выкупиться на волю, и сберечь малую толику на приданое… В Питере выйдешь за чиновника и заживешь барыней, а князь не оставит и напредки своими милостями, мало — так получай и пять тысяч…
Так говорил соблазнитель.
Степан не ошибся в своей жертве.
Аннушка тотчас поддалась соблазну и продала свою барыню за пять тысяч ассигнациями.
— Надо тоже подмазать и Клавдию Семеновну… — робко заметила она.
Клавдией Семеновной звали повивальную бабку.
— Подмажем, не твоя забота… Ты только оборудуй, погутарь с ней и приведи ее сюда.
— Да как же это… живого‑то ребенка да украсть?.. Ведь там, окромя меня, прислуга есть… Не ровен час, попадешься — под плетьми умрешь… — недоумевала Аннушка.
— Надо так, чтобы не попасться… Да погоди маленько, я это дело обмозгую, еще ведь не скоро.
— Да Клавдия Семеновна говорит, что еще денька четыре, а может, и вся неделька.
— Значит, еще время нам не занимать стать… Погодь, обмозгую…
Степан Сидорович, несмотря на далекий путь, все еще действительно не обмозговал, как безопаснее устроить порученное ему князем страшное дело.
Как он ни думал, ни соображал, все выходило по русской пословице: «Куда ни кинь, все клин».
Покончив переговоры с Аннушкой, он снова стал обдумывать окончательно план, и снова ничего не выходило.
Счастливый или, вернее, несчастный случай помог ему выйти из затруднительного положения, когда приходилось чуть ли не отказываться от исполнения княжеского поручения, сделав половину дела.
Судомойка в доме Дарьи Васильевны Потемкиной — Акулина была тоже на сносях и, полезши в погреб, оступилась и родила мертвого ребенка — девочку.
В доме все завыли и заохали.
В числе сочувствующих несчастью был и Степан Сидорыч, только что вернувшийся со свидания с повивальной бабкой, соглашавшейся помочь его сиятельству за тысячу рублей, только чтобы «без риску» и «под ответ не попасть».
При виде мертвенького младенца Степана Сидоровича осенила мгновенная мысль.
План был составлен.
Он отвел в сторону Емельяныча и шепнул ему:
— Уступи‑ка мне младенца этого мертвенького, не хорони.
Старик даже отступил шага на два от говорившего.
— Что–о-о… Кажись, я недослышал…
— Уступи мне младенца… говорю… двести рублев дам, а то и поболе.
— С нами крестная сила… Сгинь… разрушься… «Да воскреснет Бог и расточатся врази его».
Емельяныч стал истово креститься.
Но дьявол, принявший, по его мнению, образ почтенного купца, не исчезал.
— Уступи, говорю, мне до зарезу надобно; коли двести рублей мало… еще сотнягу набавлю…
Видя, что он имеет дело не со «злым духом», а с человеком, у Фаддея мелькнула мысль, что купец повредился умом, и он опрометью бросился из людской, где лежала больная с мертвым ребенком, к барыне.
— Что еще? — воскликнула Дарья Васильевна, увидя бледного, как смерть, Емельяныча, вошедшего в угловую гостиную.
— С купцом нашим, матушка барыня, неладно…
— С каким купцом?
— Да вот с этим, с питерским…
— Что же случилось?
— В уме, видимо, повредился, родимый!
— Что же он сделал?
— Никаких пока поступков, только несет совсем несуразное.
— Что же, говори толком?
— Младенца просит продать ему за триста рублей.
— Какого младенца?
— Акулинина.
— Мертвого?
— Так точно…
— А ты ноне в амбар ходил?
— Ни маковой росинки.
Дарья Васильевна пристально посмотрела на Фаддея и, убедившись, что он совершенно трезв, сама сперва перетрусила не на шутку и, лить через несколько времени придя в себя, приказала привести к себе Степана Сидорыча.
XVIII
НАЧИСТОТУ
Когда Емельяныч привел Степана Сидоровича к Дарье Васильевне, последняя сделала ему чуть заметный знак, чтобы он остался присутствовать при разговоре.
«Еще, оборони Боже, бросится с безумных глаз драться! — мелькнула у нее трусливая мысль.
Она пристально посмотрела на стоявшего перед ней с опущенной головой Степана.
Тот был окончательно смущен.
Осенившая его мысль при виде мертвого ребенка, разрешающая все сомнения и долженствовавшая привести все дело к счастливому концу, до того поразила его, что он тотчас полез с предложением уступить ему мертвого младенца к Фаддею Емельяновичу, не приняв во внимание, что подобное предложение, в свою очередь, должно было поразить старика своей необычайностью, и последний, несмотря на соблазнительный куш, не только откажется, но доведет этот разговор до сведения своей барыни.
Степан Сидорыч все это сообразил только тогда, когда уже старик, снова вошедши в людскую, сказал осторожно и мягко:
— Войди в комнаты, барыня тебя кличет…
Отступать было нельзя, и Степан машинально отправился вслед за Емельянычем, без мысли о том, как ему придется объяснить странное предложение, сделанное Фаддею.
Потому‑то он и предстал перед Дарьей Васильевной с поникшею головою.
— Ты чего это у меня тут смутьянишь… тебя честь честью приняли, как гостя, а ты так‑то за гостеприимство платишь… Думаешь, задаток дал, так у меня и дом купил, так возьми его назад, коли деньги твои в шкатулке в прах не обратились, ты, может, и впрямь оборотень…
Дарья Васильевна говорила отрывисто, стараясь придать возможную строгость своему голосу, хотя внутренне страшно трусила.
Мысль, что он оборотень, показалась до того страшной Степану Сидоровичу, что он невольно вскинул глаза на говорившую.
Дарья Васильевна в них не прочла ожидаемого безумия и несколько успокоилась.
— Что ты за шутки со стариком Емельянычем шутишь? Кажись, он тебе в отцы годится, а на–кось что выдумал, у него мертвых младенцев приторговывать… напугал и его да и меня даже до трясучки… Говори, с чего тебе на ум взбрело такие шутки шутить?..
Степан Сидорович стоял ни жив ни мертв; он чувствовал, что почва ускользает из‑под его ног, что так быстро я так хорошо составленный план рушится… Если он повернет все в шутку, случай к чему давала ему в руки Дарья Васильевна, мертвого младенца зароют, а за ним все‑таки будут следить, и все кончено.
План исполнения воли князя останется снова неосуществимым.
Все это мгновенно промелькнуло в голове Степана.
Он решил действовать начистоту и вдруг совершенно неожиданно для Емельяныча и для Дарьи Васильевны бросился в ноги последней.