Рассудок – такая штука, сынок. Никто не застрахован. Болеешь – и сам даже не знаешь этого. Потому и не могла я тебе всего рассказать. Стыдно мне было, что отец у тебя шизофреник. Ты и сам видишь, что он не в себе. Тогда это не было так заметно. Но куда мне с врачами спорить? Им лучше знать. А теперь он вернулся – и никуда не денешься. Это наш крест. Мы могли бы его отправить в клинику или в дом престарелых. Но не имеем права. Это испытание нам Богом послано. И мы обязаны о нём заботиться до конца его дней. Потому что он твой отец и мой муж. Хоть я и вынуждена была с ним развестись, но перед Богом он моим единственным мужем был и останется, пока я жива. И отца у тебя другого нет и не будет. И некуда ему больше пойти. Не на улицу ж его выбрасывать. Потерпи, уж недолго ему осталось.
Я выслушал мамину исповедь до конца и в очередной раз поразился всё тому же противоречию в её взглядах. С одной стороны, она была полностью согласна с диагнозом. Осуждала отца за крамольные речи и всерьёз считала, что его изолировали справедливо и за дело. По сути, отреклась от него. И до сих пор боялась его крамольных речей. Но с другой стороны, православие в ней говорило, что мы обязаны заботиться о нём, каким бы он ни был антисоветчиком и диссидентом.
Однако же я видел своими глазами, что отец в самом деле тронулся умом. По моей душе скользнуло мерзостное чувство хрупкости и тленности собственного рассудка. Если вполне нормальный, адекватный, образованный человек мог в одночасье превратиться в столь жалкое существо − разве кто-нибудь может быть совершенно уверен, что с ним не произойдёт то же самое? Если такое могло случиться с ним – значит, может случиться со мной? Где гарантия, что меня не постигнет та же участь? Разве кто-нибудь застрахован от того, чтобы закончить жизнь в психушке? Где проходит эта тонкая грань между умом и безумием? И кто определяет её? Нет, думал я, не может этого быть. Очевидно, он всегда был таким, пусть не до такой степени. Пойдёт ли нормальный человек работать кочегаром с такими мозгами? Мама вечно жалела своей христианской жалостью убогих и попрошаек на улице, подавала им копеечку на пропитание. Вот и за отца пошла не иначе из жалости – это вполне в её духе.
Однако я впервые понял, что мамин страх за мою жизнь и свободу – не просто галлюцинации. Он был основан на печальном жизненном опыте, повторения которого она боялась больше всего на свете. В тот момент я понимал маму и сочувствовал ей. Уважал её решение развестись с отцом. Считал, что в той ситуации она поступила правильно. В данном случае я встал на сторону партийных воззрений матери – и поэтому не понимал их религиозной стороны. Не мог согласиться, что это наш крест. Не хотел заботиться об этом человеке до конца его жизни, терпеть этого сумасшедшего в нашем доме ещё чёрт знает сколько лет. Не был уверен, что смогу и дальше строить из себя преданного сыночка, делать вид, будто уважительно к нему отношусь. Он был мне противен, и я мечтал скорее избавиться от него.
VII
Я долго не решался познакомить Валю с отцом. Боялся, что она в ужасе разорвёт отношения со мной, как только его увидит. Но рано или поздно они должны были встретиться. Валя грозилась, что не выдержит, просто придёт к нам домой и сама его увидит. Я решил, что если уж им так или иначе суждено познакомиться, лучше пусть это будет организовано.
Валя не отличалась большим умом. Она решила, что если нужно произвести хорошее впечатление на мужчину, кто бы он ни был по возрасту и статусу – значит, нужно надеть самую короткую юбку и блузку с самым глубоким вырезом. Она красилась целый день и зарисовала своё лицо до неузнаваемости.
Сама встреча прошла совсем не так, как я опасался. Не буду описывать её в деталях. Я их и не помню. Они и не особо важны. Главное, что ни один из моих страхов не оправдал себя, отчего непосредственно во время встречи я пребывал в исключительно благодатном расположении духа. Отец даже показал, что может иногда прилично вести себя за столом, если сильно захочет. Он, конечно, рассказывал свои обычные байки про подслушивающие устройства в розетках и шпионов за окном. Но Валю это скорее забавляло, чем раздражало. Она звонко смеялась над всем, что слышала от него, и, казалось, ничуть не обижала рассказчика подобным отношением к его фантазиям. Словно он только такого эффекта и добивался. И я впервые задумался над тем, что если всегда относиться к отцовскому бреду только так − возможно, он и не будет столь раздражающим.