VIII
Я никогда не любил смотреть телевизор. Но у мамы он работал почти весь день, если она была дома. Даже когда она была на кухне и не слышала его. Однажды утром в начале августа я занимался у себя в комнате, когда меня отвлекли до боли знакомые слова, раздававшиеся из телевизора: вялотекущая шизофрения, принудительное лечение… Я подошёл к телевизору. Мать возилась на кухне и даже не видела меня. В итоге я, оставаясь в одиночестве в её комнате, почти целиком просмотрел документальный фильм, сразу же перевернувший мою жизнь.
Так называемая гласность позволила наконец выпустить этот фильм на экраны, хотя снят он был пятью годами ранее. В нём говорилось об одном из самых отвратительных эпизодов поздней советской истории – о репрессивной психиатрии. В самом деле: едва ли когда-либо и кем-либо был придуман лучший способ изолировать неугодного гражданина от общества. Сажать и расстреливать – это уже как-то дико и старомодно. Слишком шумно и заметно, слишком хлопотно, слишком жестоко и нецивилизованно, слишком очевидно имеет политическую окраску, слишком легко превращает врага в мученика. Куда проще, тише, спокойнее и гуманнее объявить, что гражданин сей не в своём уме и тому есть неоспоримое научное подтверждение.
Вы не согласны? – Да разве ж можно с наукой спорить! На какой срок? − Так ведь это ж не тюрьма – как вылечим, так и отпустим! И кому какое дело, что отсутствие даже предположительной даты освобождения давит на психику заключённого ещё больше, нежели конкретный тюремный срок. А поскольку термин «вялотекущая шизофрения» был разработан специально для политических нужд, смысл его в силу традиций советского права был настолько неуловим, а содержание настолько туманно, что подпасть под него, как и под «антисоветскую агитацию и пропаганду», мог едва ли не любой человек.
Но всего более меня поразило то, что я узнал об условиях содержания политических пациентов, которые мало чем отличались от лагерных, красочно описанных Шаламовым. Более семнадцати лет своей жизни Фёдор Дмитриевич Белогорский провёл в тесной и душной клетке, переполненной настоящими сумасшедшими и охраняемой настоящими уголовниками. Его пичкали препаратами, которые в самом деле помутили его рассудок и окончательно разорвали его связь с реальностью. И конца этому не было видно, ибо он лишён был права знать, когда выйдет оттуда и выйдет ли когда-нибудь. На то и рассчитано, что если выйдет, уж и в самом деле будет с помутнённым рассудком. И пущай хоть НАТО лезет с проверками в нашу клинику – поди докажи, что когда-то он был нормальным. Вы ещё сомневаетесь? – Да посмотрите же сами и послушайте тот бред, что он несёт! И всякое оппозиционное выступление входит в прочную ассоциацию с этим бредом. Теперь вы видите, какие люди выступают против советской власти? Вы тоже против – значит, и вы такой же?
Когда я услышал всё это и увидел кадры, снятые в подобных лечебницах, тошнота подступила к горлу. Одно дело − слушать про зверства большевиков на уроке истории или читать о них в книжке. Совсем другое − понимать, что жертвой режима стал родной тебе человек. И было это не когда-то в незапамятные времена культа личности, а совсем недавно, здесь и сейчас. Каких-то два месяца назад отец, быть может, ещё лежал там и не ведал конца этой пытки! Меня насквозь пронзило мучительное чувство стыда, какого я никогда ранее не испытывал с такой силой. Этот человек, которого я ненавидел, считал позором и обузой семьи − был настоящим героем, мучеником за правду, взошедшим на эшафот за смелые антисоветские убеждения. Как я и предполагал в своих самых дерзких мечтах, мой отец пал жертвой политических репрессий. Именно они превратили его в жалкое и никчёмное полуживотное. И этого человека, которым надо было гордиться, я жестоко оскорбил в последний день, когда видел его, и навсегда запомнился ему таким!
Что же делать теперь? Как исправить эту чудовищную ошибку? Где искать потерявшегося отца? Как просить у него прощения, если он найдётся? И как жить дальше с этим невыносимым чувством отвращения к самому себе? Больше всего меня терзала мысль, что отец ушёл помирать в одиночестве, почувствовав себя обузой, не встретив в родной семье понимания и сочувствия, не захотев осложнять наши жизни своей уже давно конченой и утратившей смысл жизнью. А зачем жить, если даже единственный сын, на которого ты возлагаешь последние надежды, ненавидит тебя? Я почувствовал себя отцеубийцей, вспомнив своего тёзку из Достоевского. Уже тогда я понял, что мне придётся жить с этим всю оставшуюся жизнь. И до гробовой доски корить себя за то, что обидел своего героического отца, прежде чем навек с ним расстаться.