В январе 1992 года, после первой успешной сессии, он вылетел в Цюрих. Разыскать родственников было дело нелёгким. В Цюрихском университете преподавал известный русский профессор, чьи родители были среди пассажиров «философского парохода». Его семья наверняка должна была поддерживать связи с другими эмигрантскими семьями. Паша рассказал ему свою историю, и тот свёл его с представителем одной знатной русской фамилии, который, в свою очередь, познакомил Пашу со своим дедом. Старику было больше ста лет. Он лично знал Николая II и был одним из немногих оставшихся живых свидетелей тех событий. Он почти ничего не слышал и едва мог говорить, однако помнил, где живут Белогорские.
Это были внуки двоюродного брата Пашиного деда. Они жили под другой фамилией, но старые друзья знали, кто они на самом деле. После официального объявления о распаде СССР они ждали, что кто-то из Белогорских явится за деньгами, и были готовы к этому. Оказалось, они не только свято чтили обет, данный их дедом князю Дмитрию, но даже пустили деньги в оборот и приумножили его состояние. Старейшины острова, как выяснилось, сильно недооценили масштаб этого состояния. На том самом счёте в швейцарском банке хранилось около восьмидесяти миллионов швейцарских франков!
С помощью генетической экспертизы Павел подтвердил своё происхождение, и все эти деньги достались ему. Каких-то четыре месяца назад он спал под мостом, накрывшись коробками, подрабатывал грузчиком на красноярском вокзале, умирал от голода и холода в глухом лесу – и вот в одночасье стал богачом, получил сумму, на одни лишь проценты от которой мог жить безбедно до самой смерти! Он тут же приобрёл акции нескольких крупных компаний, чтобы капитал продолжал расти.
Родственники также объяснили ему, что, имея на руках результаты генетической экспертизы, он может подать запрос на получение титула. Так Паша Терентьев официально был наречён князем Белогорским и стал желанным гостем во всех русских аристократических домах. В следующие несколько месяцев познакомился с потомками примечательнейших персонажей родной истории. Было печально обнаружить, что многие из них были аристократами лишь по званию, абсолютно этого звания недостойными. Их постигло полное вырождение, и окажись они на Рейзене, где последний крестьянин намного культурнее и воспитаннее, непременно были бы изгнаны за реку.
Впрочем, может быть, Паша стал чересчур придирчив и требователен к людям. После визита на остров он уже не мог быть прежним. Смотрел на всё совершенно другими глазами, неизбежно сравнивал с Рейзеном всё, что видел вокруг – и жизнь за пределами острова всё больше казалась ему непроходимым лесом цинизма и пошлости, эгоизма и алчности, снобизма и дурновкусия. Посетив остров единожды, его невозможно было забыть. Он снова и снова манил к себе, пленил собой интеллект, вёл за собой оценки и мнения, выправлял угол зрения, безжалостно срывая маски и выявляя истинное лицо реальности.
А главное – сам Паша был ничем не лучше тех выродившихся князьков, ибо весь тот почёт, коим его окружили на Рейзене, был наградой лишь за его происхождение, а не за личные достижения. Ему было страшно неловко за столь незаслуженную честь, стыдно вдвойне за своё поведение с отцом и с матерью. Так хотелось вернуться на остров – в единственное место, где он мог вздохнуть полной грудью, где его способны были оценить по достоинству – но было бы что ценить. Он не мог приехать туда с пустыми руками, по-прежнему не имея повода для гордости, ничем не заслужив преклонения островитян и оставаясь князем лишь по крови и званию.
Потому он не смел тратить свалившееся на него богатство лишь на собственные удовольствия. Он стал думать, как можно с пользой употребить эту неожиданную власть, направить эту мощь на такое дело, каким можно было бы гордиться перед рейзенцами, сделать что-то, за что они были бы поистине благодарны, и вернуться на остров, будучи достойным своего положения. И тогда он вспомнил историю острова и летом 1992 года отправился в Шлиссельбург.
То, что он увидел там, повергло его в шок, хотя он, казалось, был готов ко всему. Тюрьмы там, конечно же, давно не было. Там не было вообще ничего. Оставшиеся здания монастырского комплекса были заброшены и полуразрушены. Территория была огорожена забором, через который лазила местная шпана. Там жгли костры, всюду валялись горы мусора, пустые бутылки, окурки и даже шприцы. Стены монастыря были покрыты граффити. Крыша храма прохудилась, и дождевая вода поливала роспись.