В то время страшная правда о тех днях постепенно открывалась нам. Лишь одного я не мог понять: разве могло быть это всего семнадцать лет назад? Нам ведь говорили, что все эти перегибы – лишь мрачные последствия культа личности, и всё это в прошлом, и после ХХ съезда всё кончилось, и теперь у нас развитый социализм. В те времена уже не было Мандельштама и Мейерхольда, а были Синявский и Даниэль, Бродский и Солженицын, Ростропович и Вишневская – которые были гонимы, но не погибли. А что, если отец жив? Что, если мать и сама не знает, жив ли он и где находится? Что, если знает – и именно поэтому не хочет говорить? Что, если он в эмиграции или в лагере?
У мамы я не мог получить ответы на эти вопросы. И мне оставалось лишь предполагать и домысливать, воображать и мечтать. Если он жив – значит, не может дать знать о себе. Если может, но не даёт – значит, не знает о моём существовании. Но наступают новые времена, когда можно будет не бояться высказывать вслух свои мысли, когда можно будет свободно ездить за границу, когда все несправедливо осуждённые выйдут на свободу и будут искать своих близких. Я жил мечтой, что рано или поздно отец придёт. И я увижу себя – только на сорок лет старше.
IV
В начале лета текущего года я с отличием окончил школу и готовился к поступлению на филфак МГУ. У меня тогда была девушка – Валя. Однажды вечером я вернулся домой после очередной прогулки с ней. Когда я вошёл в квартиру, там стояла гробовая тишина. Я позвал маму, но никто не ответил. Хотя мамины туфли были на месте. Более того: рядом с ними стояли ветхие и рваные мужские ботинки.
Я прошёл на кухню. Там сидела мама, а напротив неё – незнакомый мне мужчина. Сперва я подумал, что это может быть её сослуживец. Или наш сосед. Да мало ли кто это мог быть.
– Здравствуйте, – сказал я ему.
Вместо ответа незнакомец посмотрел на меня выпученными глазами, будто увидел ангела, слетевшего на крыльях с небес.
– Это он? – спросил он маму, не отрывая от меня потрясённый взгляд.
Тут я заметил, что мама плачет, отвернувшись к окну. Она ничего ему не ответила. Незнакомец встал и подошёл ко мне.
– Какой большой! – воскликнул он и развёл руками. – Пашка! Сынок!
И он крепко обнял меня. А мама так и сидела, глядя в окно и скрывая слёзы. Мужчина отпустил меня, продолжая держать руки на моих плечах и восхищённо меня разглядывать.
– Сколько ему? – спросил он маму.
– А ты сам-то как думаешь? – с внезапным раздражением ответила мама, так и не повернувшись к нему.
– Князь Белогорский! – с гордостью произнёс незнакомец, будто и не заметив её грубости.
Я впервые услышал эту фамилию, которая тогда мне ещё ни о чём не говорила. Я испытывал нечто среднее между восторгом и испугом. Восторг – потому что этот человек был слишком похож на меня, а точнее – я на него, чтобы остались хоть малейшие сомнения в том, кем он мне приходится. А значит, наступила минута, которой я ждал с таким нетерпением, о которой грезил столько лет. А испуг – потому что он был совсем не таким, каким я его себе представлял.
Он был повыше меня ростом. Ему не было шестидесяти, но выглядел он на все восемьдесят. Не просто болезненно худой – он был похож на жертву Освенцима. Обтянутый кожей скелет. И вся его кожа была покрыта странными пятнами, которые он всё время почёсывал. На голове его были беспорядочно разбросаны редкие клочки седых волос. Он улыбался мне – и я видел, что во рту у него недостаёт половины зубов. А те, что остались, были кривыми и гнилыми. Все его кости торчали так, что их можно было пересчитать.
Он был неуклюж, всё ронял, натыкался на все углы. Чавкал за столом, храпел во сне, вечно умудрялся где-то испачкаться. За ним нужен был круглосуточный надзор, как за грудным ребёнком. Вся его одежда была такой ветхой, словно он носил её с юности, и настолько не подходила ему, словно он снял её с первого попавшегося бродяги. Даже сразу после душа от него исходил неприятный запах. Он как будто гнил заживо. Причём гнил и физически, и умственно, ибо с головой у него явно было не в порядке.
Я приучил себя к мысли, что непременно гордился бы отцом, если бы тот нашёлся. А получилось, что стыдился его ещё больше, чем матери. Казалось, лучше бы он не возвращался. Чем такой отец, лучше опять никакого. Я почти смирился, что никогда не увижу и не узнаю своего отца – лучше бы так оно и оставалось. С одной стороны, я не мог не испытывать к нему любопытство, даже с примесью эйфории – всё-таки это был мой отец, о котором я доселе ничего не знал и так долго мечтал хоть что-нибудь выяснить. С другой стороны, он вызывал во мне отвращение, и мне было страшно при мысли, что это странное и противное существо придётся терпеть в нашем доме до конца его жизни.