Однако это было еще не все. Еще не закончился вечер, как я влюбилась – первый раз в жизни.
ГЛАВА 2
Геля заново знакомится с другом детства. Явление синего призрака
Десять лет я не мог найти дорогу назад, а теперь позабыл, откуда пришел.
Тем же вечером родители собрались в гости к своим друзьям Хольгерам (эта диковинная фамилия досталась им, по слухам, от норвежских предков) и меня с собой позвали. Чего тебе, сказала мама, дома одной весь вечер сидеть, пойдем вместе, с Сашкой пообщаешься. Сашка – это их сын, мой ровесник. Я не видела его уже, наверно, года полтора и почти забыла, как он выглядит. Худенький такой, с белыми волосиками и большими почти бесцветными глазами. Почему бы и нет, подумала я. Дома все равно делать нечего. Наемся в гостях от пуза, поболтаем с Сашей, вспомним молодые годы. Может, книг каких-нибудь наберу почитать.
По настоянию мамы я себя украсила (как-никак к кавалеру идем!) – белые пластмассовые бусы поверх коричневого свитера, и мы поехали.
Пока трамвай тащился по бесконечной улице Савушкина, меня одолевали воспоминания детства. Мама дружила с тетей Наташей еще со школы, так что мы с Сашей были знакомы, можно сказать, с колыбели. Когда мы были совсем маленькими, играли в разбойников под столом и в солдатиков. Всякого оружия у Саши было просто невероятное количество: автоматы с разноцветными лампочками, пистолеты, танки, зенитки и несколько мешков солдатиков: всяких рыцарей, десантников и монголо-татар.
Помню, Саша научил меня игре под названием «атомный взрыв». Солдатики долго и скрупулезно выстраивались в боевом порядке по всей комнате, одна армия напротив другой. Саша расставлял по правилам тактики и стратегии, я – как красивее. Когда войска были готовы к бою, Саша кричал: «Атомный взрыв!» – и швырял мяч. Мяч скакал по комнате, валя солдат целыми дивизиями. Мне потом нравилось собирать «выживших» и отводить их на базу, куда-нибудь на полку. Саша уничтожал армии до последнего солдата и смеялся при этом своим холодным и обидным смехом. В эти мгновения он мне не нравился, потому что казался старше и злее, чем был на самом деле.
Когда мне исполнилось восемь, я научила Сашу игре, которую придумала сама, – рисовать рай. Я представляла себе рай в виде комнаты, где я лежу на кровати с балдахином и смотрю телевизор. Рядом со мной столик, на нем – куча конфет, жевательных резинок, шоколадок (попадается, впрочем, и бутерброд с колбасой). На полу стоит цистерна пепси-колы с длинной соломинкой, чтобы не надо было утруждаться вставать. По телевизору непрерывно идут мультики, известные и неизвестные. А когда все на свете мультики заканчиваются, я вставляю в телевизор книгу, и она тоже превращается в мультфильм. Кстати, в комнате вокруг меня – шкафы с книгами, уходящие в бесконечность. Через огромные стрельчатые окна виден чудесный пейзаж: скалы, водопады, лес с грибами, ветвистые деревья, по которым можно лазать, когда мне надоест смотреть телевизор. Такой вот рай.
Саша сразу заметил, что чего-то не хватает. Он придумал рисовать ад. Внизу – котлы, сковородки и прочая посуда с грешниками, сверху – облака. На облаках летают караульные ангелы и присматривают за работой чертей. Идея мне очень понравилась. С тех пор мы рисовали две картинки: сверху – слегка поднадоевший рай с кроватью и телевизором, снизу – адский чертог, который становился все интереснее и интереснее, обрастая новыми подробностями. Мы с Сашей возглавляли побег грешников, угоняли облако, а черти и ангелы преследовали нас с хлыстами и трезубцами. Потом мы стали рисовать только ад, а потом игра приелась.
Еще мне вспомнилась увлекательная игра, одна из последних – «аутодафе». Придумала ее я, но непосредственным толчком послужило нечто демоническое, что появилось тогда в Сашиной внешности: лет в двенадцать он чем-то долго болел и некоторое время ходил костлявый, как скелетик. Играть полагалось так: я рисовала и вырезала из бумаги «грешника» – тощее голое существо с растрепанными волосами и ужасом на лице. Потом мы вешали его на цепочке на кран в ванной, зажигали свечку, выключали свет и запирали дверь. Дальше начиналось самое интересное. Саша, изображая Великого Инквизитора, брал книгу (какую, не помню, что-то историческое) и зачитывал оттуда мрачным голосом: «Восстань, о Господи, и сотвори свой суд! Всю силу гнева своего обрушь на язычников и неверных! Изобличенный еретик, несчастный грешник, прогнивший член христианской общины, отрекись от ереси и примирись с церковью!» – и дальше в этом роде. Еретик в хамском тоне отказывался каяться (как всякой порядочной девочке, мне очень нравилось ругаться), и тогда инквизитор подносил свечку к его ногам. На мой взгляд, еретик сгорал слишком быстро: всего долю мгновения его испуганные глаза смотрели сквозь очистительное пламя.
Что мне больше всего нравилось в этой игре? Во-первых, Сашино бледное лицо в полумраке, с глубокими тенями на худых щеках и запавшими глазами, в которых отражалось пламя свечи, и его глуховатый голос, произносящий страшные и величественные слова. Во-вторых, цепочка, на которой поджаривали грешника: от копоти свечи она из серебристой становилась черной, и это таинственным образом убеждало меня, что аутодафе совершилось совсем как по-настоящему.
Квартира у них была крохотная – типичное новостроечное жилье с микроскопическими комнатами и окнами во всю стену, – но в детстве она казалась мне огромной, безграничной. Она выглядела как приемная в целый мир тайн. За каждой дверцей шкафа мне мерещились анфилады залов, за дверью кладовки – винтовая лестница. Про зеркала скажу только одно – то, что там отражалось, абсолютно не походило на то, что было в действительности. Впрочем, наверно, все дело было в моем разыгравшемся воображении.
Трамвай наконец доехал. Мы прошли метров сто по усыпанной листьями улице до одинокого точечного дома, похожего на белый утес, поднялись на лифте на двенадцатый, а может, и тринадцатый этаж (я все время забывала). Мама зашуршала пакетом с подарками, папа позвонил в дверь. Внутри раздались приглушенные голоса, звук шагов, и на пороге возникла тетя Наташа, светясь приторной улыбкой. За ее спиной виднелся дядя Игорь. Из кухни тянуло чем-то горячим и вкусным, с корицей.
– Здравствуйте, здравствуйте! – протянула тетя Наташа. – Заждались. А Гелечка-то как выросла! Взрослая девочка стала, не узнать! А красавица-то какая! Сашуля, беги сюда, погляди на Гелю…
От тети Наташиных похвал я не знала, куда прятать глаза. Особенно меня смутила последняя фраза. Краем глаза я видела, что мама морщится, и даже знала, о чем она сейчас думает: что тетя Наташа сыплет похвалами исключительно ради того, чтобы кого-нибудь сглазить.
Тетя Наташа наконец отстала от меня и принялась захваливать маму, восхищаясь ее цветущим видом и вечной молодостью. Дядя Игорь увел папу на кухню, поговорить о каких-то своих делах. Я сняла куртку и повесила на один из латунных крючков вешалки. И эта вешалка, и высокое зеркало с ящиком для обуви, от которого Саша когда-то открутил и потерял ручку, и выцветшие желто-коричневые обои – ничто не изменилось. Все выглядело, в точности как полтора года назад, когда я побывала тут последний раз. «Как будто вернулась в позапрошлый год, – подумала я. – И тетя Наташа все такая же – лисичка со скалочкой».
– Саша, выйди поздоровайся, – крикнула тетя Наташа.
Из комнаты донесся незнакомый мне угрюмый баритон:
– Добрый вечер.
– А выйти?
– Я занят.
– И все-то он занят, – сокрушенно произнесла тетя Наташа, взглянув на моих родителей. – Я иногда и не пойму чем. Проходи, Гелечка, в гостиную, пусть этому грубияну будет стыдно.
Я сделала несколько шагов и застыла в дверях. На диване, вполоборота ко мне, сидел и щелкал пультом абсолютно взрослый беловолосый парень в спортивном костюме. Логика подсказывала, что это Саша, но я смотрела и не узнавала. Гордая посадка головы; лицо – неподвижное, самоуверенное, нереально красивое; холодный взгляд без выражения; очень светлые, серые с желтоватым отливом глаза. В его облике сквозило что-то слегка женственное: припухшие уголки довольно узких губ, матовая бледность, удлиненные серые глаза. Но жестокое, надменное выражение – то, что осталось с последнего раза от «великого инквизитора», – теперь, казалось, было для этого лица нормой.