— Я в восторге! — сказал Лернер. — Но игрушки, может быть, все-таки лучше убрать? К тому же мой инструмент — аккордеон, а не скрипка…
— А это вовсе не для вас приготовлено! — без вежливых экивоков объявил фотограф. Вид у него был насморочный — воспаленные веки и весь как будто озябший.
Лернер представил себе, как этот ледяной, побелевший от холода палец надавливает подушечкой на спуск. С первых слов приветствия фотограф не выказал вежливой обходительности, которая отличает хозяина любой лавочки. Он даже не взглянул на Лернера, а повернулся спиной и, опустив голову, пошел в зал с видом сварливого слуги, предоставив посетителю следовать за собой. Наконец фотограф обратил на него взор и начал, как показалось Лернеру, недоверчиво разглядывать. Может быть, глаз художника раздражен светлым налетом пыли на ботинках?
Возможно, его вовсе ничего не раздражало. Возможно, он был недоволен сам собой, так как не мог решить, что ему делать с этим клиентом. Фотограф действительно оказался художником. От него веяло холодом, так как голова его была занята замыслом будущего творения, значение которого далеко выходило за рамки сиюминутной действительности. Сейчас его интересовали только паутина спускавшихся с потолка туго натянутых на блоки канатов. Там что-то заело. Затем панорама Майна с Альткёнигом внезапно взмыла вверх. Лернера ее исчезновение слегка огорчило. Чем плох этот вид, намекающий на благосостояние запечатленного на снимке субъекта, очевидно являющегося владельцем недурственной усадьбы в черте города?
Вместо прежней панорамы он увидел шикарную библиотеку. Возле покрытого ковром, заваленного книгами стола стоял глобус, вроде того, на котором Папа Римский Александр VI делит Америку. На столе высилась груда раскрытых фолиантов, образуя пергаментный каскад. Сзади, поражая египетской монументальностью, вздымались книжные вместилища — не шкафы, а настоящие книжные пилоны, книжные мавзолеи, книжные саркофаги. Теодор Лернер быстро справился с разочарованием. Это было даже лучше, чем вид Майна! На столике перед ним лежала небольшая книжица — не нарисованная, а, в виде исключения, настоящая, по виду похожая на поэтический сборник в голубом бархатном переплете. "Книга песен" Генриха Гейне. Он взял ее в руки и начал задумчиво листать, надеясь, что фотограф не упустит этого выражения.
— Не то! — воскликнул фотограф и потянул за шнурок. Сверху съехал Египет: пирамиды на заднем плане, песок на переднем, совсем как настоящий. Глядя на него, даже начинало першить в горле, на песке валялось брошенное кем-то верблюжье седло с бамбошками.
— Нет! Это не вы! — нетерпеливо бросил фотограф.
Венецианский мост Вздохов, Фирвальдштетское озеро, плетеная пляжная кабинка с песочной крепостью и немецкими флажками, швейцарская пастушья хижина, садовая беседка, киоск на берегу Босфора — все это поочередно сваливалось с небес и вновь взмывало вверх. Нетерпеливый фотограф, занятый торопливыми поисками подходящего фона, напомнил Теодору Лернеру ефрейтора из каптерки, который подбирал ему форму: тот тоже, едва взглянув, тотчас начал рыться в грудах кителей и брюк, затем, вытащив какую-нибудь вещь и поглядев ее на свету, восклицал: "Не подходит!"
Это было бесподобное по богатству собрание картин, превосходно технически организованное. Среди них нашлось даже эскимосское иглу, круглым куполом встающее среди сверкающих ледяных глыб, перед ним стояли сани с собачьей упряжкой. На какой-то миг Лернером овладело искушение крикнуть решительное "стоп!" Разве не он тут заказчик? Разве не его право требовать по своему выбору то, за что он платит? Когда он, решившись, набрал полную грудь воздуха, чтобы произвести должное впечатление человека, который знает, чего он хочет, фотограф опередил его, не дав заговорить, впервые при этом по-настоящему посмотрев ему в лицо:
— Я знаю, что вы хотите сказать. Все это для вас не годится. Мы с вами сделаем совсем простой портрет. Причешите, пожалуйста, волосы. Вон там зеркало. Засуньте носовой платок немножко поглубже в нагрудный карман. Облизните губы. Повернитесь чуточку влево, но глядите при этом на меня. Замрите так и не шевелитесь, пока я не сосчитаю до десяти.
Сосчитать до десяти дело недолгое, но Лернеру показалось, будто каждая цифра падала как тяжелая капля из-под высокого свода. Он старался не напрягать лицо, но, пока шел отсчет, оно оцепенело. На мгновение он погрузился в беспредельность и ощутил себя затерянным вне времени и пространства. Сейчас он уже не напускал на себя соответствующее выражение, он это ясно чувствовал, а просто подставлял под взгляд зрителя свое лицо оголенным от всякого выражения, словно неодушевленный предмет. В глазах саднило.