В двадцать восьмом номере было жарко, но из-за горячих булочек в цокольном этаже постояльцы предпочитали не открывать окно. Мальчик для прохлады сбросил с себя блестящее красное стеганое одеяло. Полуголый, с открытой женственной грудью и младенчески выпяченным животом, он лежал, одетый в длинные подштанники и носки. Черты лица еще оставались заспанно-расплывчатыми. Густые гладкие волосы неопределенного цвета шапкой закрывали лоб до бровей. На щеках еще не пробилась борода, хотя парнишка вымахал такой орясиной, что его ступни в черных носках высовывались за край кровати сквозь прутья железной спинки. Протянув руку, он нащупал на ветчинноузорчатой мраморной столешнице ночного столика металлическую коробку. Не продрав еще глаза, он вслепую воткнул себе в рот сигарету. К свежим булочкам примешался терпкий запах, на фоне теплой рембрандтовской желтизны паравана заклубился сизый дымок.
— Ты куришь, — произнес грудной голос.
— Лейтенантский завтрак, — откликнулся долговязый подросток сонным голосом. — Коньяк и сигарета.
— Ну уж нет, пока ты живешь у меня! — Однако в отказе не слышно было должной решительности. Этот короткий диалог разыгрывался в утренней мгле душной комнаты не впервые.
Затем в сумеречном свете подала голос металлическая перекладина над окном. Вытертая занавеска отъехала в сторону. В комнату проник сероватый свет, яснее проступили раскиданные повсюду груды одежды. Долговязый малый зажмурил глаза. Но матушка распорядилась так, что день уже наступил. Ему осталось совсем немного времени, чтобы понежиться. Как у заключенных в тюрьме, где днем койку положено поднимать и пристегивать к стене, у него тоже скоро отнимут возможность валяться на кровати.
Параван покачнулся. Из-за него в длинной ночной рубашке показалась госпожа Ганхауз. Моложавое лицо обрамляли густые седые волосы, накрученные на папильотки. Казалось, она вместо чепчика надела на ночь лорд-канцлерский парик. Сын унаследовал от нее волосы, однако, несмотря на поразительное сходство матери и сына, которому не мешала даже разность полов, при взгляде на обоих нетрудно было решить, кто из них свежее и энергичнее. У молодого человека вокруг глаз лежали коричневатые тени, а в его молодом, бабьем жирке уже проступала некоторая бугристость, которой так боятся женщины. Мать была словно свежеочищенная груша. На лбу и верхней губе сочным налетом выступила легкая испарина. В прогретых стенах гостиничного номера тела постояльцев, если употребить выражение поваров, томились на слабом огне. Подойдя к умывальнику, на котором стоял таз с водой, госпожа Ганхауз одним движением сбросила через голову ночную рубашку. Теперь она осталась в одних панталонах, покрытых пышными сборками и завязанных на поясе бантиком, но внизу состоявших из двух отдельных, не сшитых в одно целое штанин.
— Отвернись! — приказала госпожа Ганхауз, не оборачиваясь.
Сын не пошевелился, продолжая глядеть на давно знакомую во всех подробностях материнскую спину: две одинаковые выпуклости, разделенные ложбиной позвоночника. В неодетом виде ее тело выглядело совершенно иначе, чем в корсете. Близость пекарни подсказывала сравнение с медной формой, в которую наливают сдобное бисквитное тесто. Когда вынешь его из формы, оно предстает перед зрителем во всем великолепии своей пышности. Тело всходило, наливалось сдобой, как бы расправлялось из небольшого комка. Из-за спины склоненной над умывальником женщины слышался легкий плеск, шлепки и бульканье. Мочалка шлепалась о тонкую кожу при энергичных и сильных движениях. К запахам, пропитавшим комнату, прибавились еще корица и розовое мыло, которым сыну пользоваться не разрешалось. Весь пол перед умывальником был залит водой. Кутая грудь в насквозь промокшее льняное полотенце, она вперевалочку шаловливо ускакала к себе за параван. Это к ней не шло. Вообще госпожа Ганхауз никогда не позволяла себе забываться и дурачиться. Когда она вновь показалась перед сыном, на ней уже была кружевная сорочка, хотя и свежая, но все же сильно заношенная.
— Как только у нас выдастся свободный денек, надо будет подумать о моих кружевах, — говорила она каждое утро, увидев себя в овальном зеркале в одеянии из драных и расползающихся на ниточки кружев.
Ну, все! Пора! Пришло время вставать и для этого молодца, шалопая, теленка! Этими словами она называла своего долговязого сыночка, когда нежными прозвищами заменяла данное ему при крещении имя Александр, превосходно подходившее к молодому человеку такого великолепного сложения. Пришлось ему выбираться из коротковатой кровати и приступить к исполнению единственной ежедневной обязанности, требовавшей некоторого напряжения сил, а именно к затягиванию матушкиного корсета.