К телефону? Разумеется, когда все устроится, на Медвежьем острове появится и телефон. Все это делается так быстро, что не успеешь и оглянуться — уже готово. Вот ты возвращаешься с охоты на куропаток, принимаешь горячую ванну. Воды можно нагреть сколько угодно, угля тут столько, что на все хватит. А затем, завернувшись в махровые простыни, разговаривай с Кёльном или Берлином. Новые времена примирили цивилизацию с неудобствами враждебного человеку варварского окружения. На новой карте мира дикие окраины с залежами угля, нефти, никеля и меди, с дикими зверями и дикими народами будут органически соседствовать с регионами высокой культуры, они станут легкодоступными, удобными для использования, будут открыты для цивилизованной коммерческой деятельности и станут служить местами отдыха и развлечения для граждан развитых стран. Для диких окраин это выгодно, так как настоящая коммерция только тогда приносит плоды, когда начинается настоящий обмен товарами. Разве иначе на Медвежьем острове появились бы телефон и пианино? Вряд ли!
Некоторое время Лернер забавлялся созерцанием мысленных картин. Он представил себе, что рассказывает все это изумленно внимающему его словам семейству из поезда: директору банка господину Корсу, его радужно сияющей павлиньим нарядом супруге и Иль-зе — барышне, тайком пристрастившейся к курению. Картины возникали по первому зову. Некоторые, недостаточно красивые, он отсылал за кулисы, откуда они вновь выходили на сцену уже в более подробном и богатом оформлении. Попутно в голове его шел внутренний монолог. Течение монолога было такое гладкое. Вот бы так, когда уговариваешь клиентов! Однако перед клиентами он временами начинал спотыкаться, а заикаться хорошо только в Англии, там это звучит даже аристократично, но в Англии ему, наверное, никогда не придется выступать, а может быть, как раз и придется, и, может статься, даже очень скоро. Внезапно мысленная "латерна матка" после такой напряженной работы взяла и заработала сама по себе и вдруг начала решать, какую картинку ей отбросить на экран лернеровского мозга. И с этим уже ничего нельзя было поделать.
Сначала показались красные перчатки с множеством мелких пуговок и приподняли густую кремовую вуаль. На лице, которое из-под нее появилось, все было крупно: глаза словно круглые шары, немного приплюснутый нос с широкими крыльями, крупный толстогубый рот, крупные белые зубы. Только язычок высунулся остреньким, кошачьим, кончиком. Встретясь с его взглядом, круглые, необычайно подвижные глаза внезапно замерли.
"Арап совсем не виноват, что он немного черноват", как говорится в стишке одного франкфуртского поэта. Однако редко случается, да в сущности и вообще не бывало, чтобы вдруг "дивился народ на арапа у городских ворот". А тут тем более даже не арап, а арапка! Сперва она проплыла по залу только в виде талии, затем явила миру свое лицо с пленительно розовым ртом. Что она тут делает? Одета она была элегантно, но как-то уж чересчур броско. Бело-голубые клетчатые волны еще больше подчеркивали черноту лица. Она определенно понимала, что ей идет. Или платье выбирал нахальный французик? Говорят, у французов мужчины вмешиваются в выбор дамских нарядов. Кем он приходится чернокожей женщине? Француз как раз проходил по вестибюлю, на этот раз один. Вид у него был немного взъерошенный. Портье вышел из своей деревянной будки и, повернувшись к полукруглому окну возле вращающейся двери, показывал налево.
"Seulement trois pas"[17],— донеслось до Лернера. Взъерошенные волосы скрылись под коричневой шляпой. Выходя на улицу через вращающуюся дверь, француз словно ввинтился в нее и ужом проскользнул через приоткрывшуюся щель. Казалось, он старается занимать как можно меньше пространства, не в пример Лернеру, который любил, когда перед ним распахивались двустворчатые двери.
Вдруг чей-то шепот послышался у него над ухом. Лернер и не заметил, как кто-то подошел к нему сзади.