Указанные перемены в корне изменили отношения Киева и подвластных ему земель, превратив их в отношения князей, принадлежащих к одному роду, в отношения внутри рода. Следует отметить одну весьма существенную деталь, как правило, совершенно не учитываемую исследователями: все это произошло еще в рамках языческого мышления и правосознания.
Для представлений языческой эпохи с ее мифологическим мышлением нехарактерно, а точнее, невозможно осознание княжеской власти как собственно политического института, «неовеществленного» в обряде или культе, отношения господства и подчинения, отношения между человеком и государством. В эпоху языческой сакрализации всех сторон человеческой жизни, в том числе и общественных отправлений, княжеская (королевская) власть воспринималась как сакральное качество (но не общественное отношение) и при том не отдельного человека, а княжеского (королевского) рода как единого целого. На связь ранних представлений о княжеской власти с культами рода и земли справедливо указывал В. Л. Комарович, находивший обычно правовые реликты этих культур в междукняжеских отношениях даже XI–XII вв.{53}
Одним из наиболее существенных элементов раннеклассовых представлений о государственной власти была уверенность в магической связи правящего рода, а вместе с тем и личности каждого его представителя с вверенной его власти (попечению) землей. Эта связь настолько прочна, что князь и земля предстают своего рода неразъединимым целым. От князя, являвшегося одновременно жрецом и магом, зависит плодородие и процветание земли{54}. Удачливый правитель приносит удачу и благоденствие подданным{55} и т. д.
Примечательно, что в этих представлениях князь еще не самоценен: он носитель власти лишь постольку, поскольку принадлежит к роду, чьим священным даром она является. Власть, таким образом, неделимо и равномерно распределяется между всеми представителями правящего рода, а земля оказывается столь же неделимой сакральной принадлежностью династии{56}.
В этих языческих представлениях о магической связи правящего рода и «территории державы», взаимно питающих друг друга силой, лежат сакральные основания феномена «родового владения».
Для отечественной историографии мысль о родовом владении Рюриковичей Русью не нова: отчетливо она была сформулирована еще С. М. Соловьевым. Однако в работах историка, как и многих его последователей, теория приобрела в значительной степени искусственный характер. В последующем это привело к справедливому ее отрицанию, но вместе с тем и самой мысли о возможности патримониального владения княжеской династии в X–XI вв. В советской историографии, поставившей своей основной задачей исследование княжеской власти преимущественно в социологическом аспекте, утвердилась мысль об исключительно феодальной ее сущности{57}. Рассматриваемая в оппозициях классово-сословных отношений, княжеская власть выражала интересы феодализирующихся верхов древнерусского общества и в этом плане действительно была феодальной. Но такая односторонняя констатация чревата и определенными издержками. Трудно в этом случае удержаться от распространения на историческую действительность X–XI вв. институтов развитого феодального общества и трактовки междукняжеских отношений как типично вассальных.
Едва ли следует сомневаться, что прежде чем приобрести форму совершенного вассалитета, княжеские отношения должны были пройти определенный этап эволюции, обремененный наследием позднеродового общества. Мысль об иных основаниях владения и наследования в правящей династии высказывалась А. Е. Пресняковым, В. Л. Комаровичем, а недавно получила дополнительное обоснование сравнительно-историческими исследованиями Руси и синхростадиальных обществ Европы раннего средневековья{58}.
Изучение «родового сюзеренитета» проясняет те моменты древнерусских потестарных структур, для которых не сохранилось достаточного количества источников.
Политические и правовые институты, основанные на «родовом сюзеренитете», помимо Франкской державы, различимы практически во всех раннефеодальных государствах Европы: Скандинавии{59}, Британии англо-саксонского периода{60}, Венгрии, Чехии, Польше (в последней модель практически идентична древнерусской), позднее — в литовском государстве XIII в.{61}.