– Ты бросаешь меня здесь и обрекаешь на голод. Не думай, будто я ничего не знаю.
Брови Влада изогнулись, выражая притворное удивление. Он прижал руку к своему безжизненному сердцу.
– Я? Помилуй, Жужанна. Неужели Элизабет настолько опутала тебя своими сетями, что ты забыла, кто является твоим настоящим благодетелем? Так позволь тебе напомнить: я. Только мне ты обязана своей красотой, да и самим существованием. И сейчас, моя дорогая, я не бегу от тебя в Англию, а еду, чтобы осмотреть... кое-какую свою собственность. Мне таки удалось найти способ освободить нас обоих. Напрасно ты упрекаешь меня, будто я не подумал о тебе. Первой моей мыслью была мысль о твоем благополучии, а потому я оставляю тебе англичанина. Когда все будет готово – а это случится раньше, чем ты успеешь проголодаться, – я обязательно вернусь за тобой.
Мне не хотелось встречаться с ним глазами. Глядя в окно... туда, где была свобода... я отрешенно молвила:
– Аркадий исчез.
Влад – опытный лицемер. Он тут же продемонстрировал крайнее изумление, смешанное с весьма правдоподобным страхом. Все это выглядело вполне убедительно, но меня уже не одурачишь.
– Что?
– То, что ты сейчас слышал, – чужим, холодным голосом ответила я.
Это была правда. В ожидании скорого отъезда из замка (у меня было стойкое ощущение, что я покидаю замок навсегда) утром я спустилась в подземелье. Я не могла уехать, не взглянув в последний раз на моего дорогого Аркадия, над безжизненным телом которого было пролито столько слез.
Его усыпальница оказалась пуста. Тело исчезло! (Я настолько подавлена, что не в состоянии даже плакать.) Исчезло бесследно, остался только деревянный кол. Я повалилась на сырую, покрытую пятнами плесени землю и зарыдала. У меня не было сомнений, что это чудовище Влад не пощадил даже останки Каши. Наверняка он совершил над телом брата какой-нибудь гнусный ритуал. И сейчас, видя его лицемерие, я, подобно трем Мариям у открытой гробницы[13], потребовала от него объяснений:
– Куда ты дел тело Аркадия?
Влад наморщил лоб, отчего его брови сомкнулись, будто две грозовые тучи. Побагровев, он закричал:
– Что, дождалась? Твоя любезная Элизабет творит за моей спиной свои мерзкие делишки и вероломно сваливает всю вину на меня! И ты веришь! Ты веришь любой чудовищной клевете, которая исходит из ее уст. Теперь Элизабет бросила тебе новую кость, и ты тут же вцепилась в нее, да еще, я уверен, начала строить планы, как бы поизощреннее отомстить мне. Я не стану больше тебя предостерегать. Зачем, если ты безоглядно веришь ей, а не мне, своему благодетелю? Одно успокаивает: очень скоро ты убедишься, насколько же ты была глупа, доверившись ей и отвернувшись от меня... Только учти: тогда уже будет поздно молить меня о помощи!
Он порывисто вышел, и, как всегда, его уход сопровождался громоподобным ударом дверью. Но на сей раз двери так досталось, что по ней наискось пробежала трещина.
Я молчала, не собираясь вступать с ним в спор. Я вообще больше не собираюсь с ним разговаривать. Задуманная мною месть – это не пустые слова и бесполезные споры, а весьма целенаправленные действия. И они низринут Влада в преисподнюю!
Итак, мы с ним расстались. Навсегда. Я не испытываю ни грусти, ни благодарности за прошлое, хотя именно его поцелуй когда-то сделал меня бессмертной. Но сколько близких мне людей он погубил? Мать, отца, братьев, Дуню. Он растоптал мое достоинство, и я, прежде самозабвенно любившая его, с таким же самозабвением начну готовить отмщение.
Мерзавец! Гнусное чудовище! Думаешь, ты скрылся от меня навсегда? Нет, мы еще встретимся в Англии. В той самой Англии, которая, как маяк, как волшебный мираж, манит меня на протяжении многих десятков лет. Я боюсь только одного: что при моем приближении этот волшебный мираж рассыплется в прах.
Нет. В моей душе не должно быть места сомнениям и страхам... Я обязательно разыщу тебя в Лондоне. И вот тогда-то я нанесу тебе свой смертельный удар!
Глава 7
ТЕЛЕГРАММА, ОТПРАВЛЕННАЯ
28 ИЮНЯ ИЗ АМСТЕРДАМА
ДОКТОРОМ АБРАХАМОМ ВАН ХЕЛЬСИНГОМ
ДОКТОРУ ДЖОНУ СЬЮАРДУ
В ПАРФЛИТ (АНГЛИЯ)
"Мой дорогой и верный друг! Заранее прошу простить мне это вторжение в Вашу жизнь. В самое ближайшее время мне очень понадобится Ваша помощь. 1 июля, во второй половине дня, я прибуду в Парфлит вместе с душевнобольной пациенткой. По ряду причин наше появление должно сохраняться в строжайшей тайне. Никто, кроме Вас, не должен о нем знать.
Моей пациентке требуется отдельная палата с решетками на окнах и надежным дверным замком, мне – аналогичное помещение.
Телеграмму по прочтении немедленно уничтожьте".
ДНЕВНИК ДОКТОРА СЬЮАРДА
1 июля
Профессор приехал.
Он прибыл, как и собирался, во второй половине дня. Скромный черный костюм и широкополая соломенная шляпа делали его похожим на сельского пастора. Я стоял на крыльце, наблюдая, как он выбрался из кэба, а затем с помощью кучера высадил невысокую худенькую женщину. Она тоже была вся в черном, включая и вуаль, скрывавшую черты ее лица.
Профессор подхватил свою пациентку на руки и с достаточной сноровкой – словно это было для него привычным занятием – понес по окаймленной цветочными клумбами дорожке, ведущей ко входу в лечебницу. Заметив меня на крыльце, профессор широко улыбнулся, и его синие глаза мгновенно оживились. Я двинулся ему навстречу и дружески потрепал по плечу. Конечно же, нам обоим хотелось обменяться крепким рукопожатием, но руки профессора были заняты таинственной пациенткой.
– Приветствую вас, дорогой профессор Ван Хельсинг! – произнес я.
Следом за профессором к крыльцу подошел кучер с двумя большими чемоданами в руках. Я поспешил дополнительно вознаградить его за эту услугу. Насколько мне известно, финансовое положение профессора оставляет желать лучшего. Вероятно, при его опыте и знаниях он мог бы быть куда более преуспевающим врачом, но я догадывался, что он привык брать со своих пациентов умеренную плату, а некоторых и вовсе лечил бесплатно. Судьба уберегла меня от необходимости зарабатывать на кусок хлеба. Если бы не мой интерес к психиатрии и не мое "хобби" – лечебница, я был бы обречен на праздную жизнь богатого скучающего бездельника.
Услышав мое приветствие, профессор перестал улыбаться, а его глаза потухли. Он вытянул губы, напоминая мне о полной секретности (наверное, будь его руки свободными, он приложил бы палец к губам). Я понял намек и сразу же понизил голос до шепота:
– Я очень рад снова видеть вас.
Ван Хельсинг улыбнулся и тоже шепотом ответил:
– И я очень рад вас видеть, дружище Джон. Вот только вид у вас что-то бледный, да и питаетесь вы, скорее всего, как придется. Надо срочно найти для вас юную леди, которая нагнала бы вам аппетит прогулками на свежем воздухе.
Продолжая приветливо улыбаться, я опустил глаза и принялся разглядывать буйство желтых и малиново-красных цинний, росших по обеим сторонам дорожки. Все, что пробуждало мысли о Люси, отзывалось во мне острой болью, и я не смог заставить себя ответить на шутку профессора.
– А, понимаю... – с сочувствием произнес он. – Дурацкая врачебная привычка – сразу дотрагиваться до больного места. Друг мой, простите глупого слепого старика.
Думаю, я покраснел, что лишь усилило неловкость моего положения (вообще-то я редко теряю самообладание). Но сейчас мы с профессором были не одни. Я покосился на молчаливую пациентку: интересно, понятен ли ей смысл нашего разговора?
И снова Ван Хельсинг прочитал мои мысли.
– Не тревожьтесь, Джон. Эта женщина страдает кататонией. Ее мысли сейчас блуждают где-то очень далеко. Но даже если бы она и поняла наш разговор, то не сумела бы никому его передать. Болезнь отняла у нее речь.
– Зря вы наговариваете на себя, профессор. Вы далеко не старик и уж вовсе не слепец. Вы – самый проницательный человек из всех, кого я знаю.
Я не льстил профессору – такое мнение о нем сложилось у меня с самой первой нашей встречи. Иногда меня просто ошеломляла его способность читать мысли – мои или кого-то другого. И дело здесь вовсе не в том, что он слишком хорошо меня знал, аналогичным образом он проникал в помыслы совершенно незнакомых ему людей. Я много думал над этим и нашел два возможных объяснения: либо профессор феноменально развил наблюдательность, либо он... ясновидящий.
13
Тут, видимо, сказывается атеистическое воспитание Жужанны. Ни в одном из Евангелий три Марии не требуют объяснений, а лишь плачут и сокрушаются о том, что "унесли Господа нашего".