— Наша военная сила в нынешних обстоятельствах не применима, — возразил с неохотой Щербинин, — ибо ее величество желает и требует собственного, без принуждения, согласия татар.
Он встал, прошелся, разминая ноги, по палатке из угла в угол, остановился и уже прежним, требовательным, голосом заключил:
— Остается уповать на силу ногайцев. Беритесь за них! Используйте все — деньги, подарки, уговоры, угрозы, — но разъясните мурзам, что от них надобно… Мне же здесь более делать нечего — поеду в Кафу. А как дело справите — пришлете нарочного…
15
В Петербурге разрыв Фокшанского конгресса был воспринят крайне болезненно. Панин, не выбирая выражений, назвал главным виновником разрыва Орлова, «новозародившееся бешенство и колобродство» которого испортили все дело. Хотя на заседании Совета он остерегся упоминать фамилию графа, но возмущался достаточно прозрачно:
— Всякому постороннему человеку нельзя тому не удивляться, как первые люди в обоих государствах, посланные для столь великого дела, съехались за одним будто словом. А сказав его друг другу — разъехались ни с чем… Едва уладив с горем пополам наши дела в Польше, мы поставлены теперь в наикритическое положение через сей разрыв, возобновляющий старую войну с Портой.
— В нынешнем положении, — сказал Захар Чернышев, взволнованно играя разлетистыми бровями, — я не вижу другого способа скорейшего достижения желаемого мира, как предписать фельдмаршалу Румянцеву нанести чувствительный удар неприятелю на правом берегу Дуная, разогнать главную его армию и, окончательно оседлав реку, стать там на зимние квартиры. Успех дела позволит не давать графу корпус, выделенный для вспоможения из Второй армии, а передвинуть его в течение зимы на север, чтобы прикрыть наши финские границы.
Екатерина, хмурясь, ни к кому не обращаясь, сказала сердито:
— Надобно изыскать все удобовозможные средства к скорейшему поправлению разорванной негоциации. Продолжение войны с Портой сулит отечеству многие отягощения.
— Срок перемирия истекает десятого сентября, — заметил Чернышев.
Екатерина — не слыша его слов — продолжала говорить:
— Графу Петру Александровичу следует отозваться к великому визирю письмом для показания истинной нашей склонности к прекращению пролития невинной крови и возобновлению конгресса. Теперь все — и мир, и война — в руках фельдмаршала…
В эти самые дни фельдмаршал Румянцев, выслушав подробный рассказ Обрескова и лишний раз убедившись в самодурстве Орлова, действовал самостоятельно и решительно. Получив от Муссун-заде формальное предложение продлить перемирие еще на шесть месяцев, чтобы возобновить прерванную негоциацию (теперь в Бухаресте), он без промедления дал согласие, но на более короткий срок — до двадцатого октября, — и тут же отправил нарочного в Петербург.
Прочитав его реляцию, Екатерина приободрилась:
— Видит Бог, что турки не хотят далее испытывать судьбу! Им мир еще более нужен, нежели нам.
Никита Иванович Панин охотно поддержал императрицу, пустившись в длинное рассуждение:
— Внимательное и беспристрастное рассмотрение течения прежней негоциации свидетельствует, что турецкие уполномоченные, действительно, уступали в существе татарского дела, упорствуя только в одержании некоторого рода инвеституры от султана новоизбранным ханам. А в прочем они предъявляли всякую готовность постановить и определить ей в трактате точные, ясные и неотменные пределы для обозначения крымской вольности и независимости… Конечно, Осман в беседах сделал много разных путаных предложений, но надобно думать, что в продолжении негоциации он от них без затруднений отстал бы. Я полагаю, если бы с нашей стороны и все другие требования предписанным порядком и с позволенными уступками предъявлялись, то не осмелился бы Осман разорвать конгресс своим отъездом.
— Это прошлое, граф, — отмахнулась Екатерина. — Теперь же остается помышлять о скорейшем поправлении упущенного. Инако дело окажется в самом тяжелом кризисе, какого со времен императора Петра Великого у России не бывало.
— При определенном течении дел — кризиса не миновать, — согласился Панин, понимая, к чему она клонит. — Испорченное в Фокшанах дело затруднит производимую в Крыму негоциацию с татарами и продолжит содержать татарские умы в нерешительности и волнении. Уже ныне осязательным образом открывается, что татары не чувствуют ни нашего благодеяния, ни цены даруемой им вольности и независимости. Более того, привыкнув к власти и игу Порты, они внутренно желают возвратиться под оные. Один только страх присутствия нашего оружия удерживает их от явного в том поползновения… Вот и выходит, ваше величество, — заключил Панин, — что доколе война с Портой продолжится — в ней натурально произрастать будет корень к новым непредвиденным случаям. Кризис нельзя допустить до крайности!