Лежа на широком, обитом темным штофом диване, Василий Михайлович, которого опять мучила подагра, произнес тусклым голосом:
— Встань на ноги и скажи толком, без визга… Заплатила ты ему долг или нет?
— Заплатила, батюшка, заплатила. Только тремя днями опоздала. А он, окаянный, от денег отказывается и вещей не отдает, — зачастила женщина, продолжая стоять на коленях и утирая концами платка катившиеся из глаз слезы.
— Опоздала?.. Значит, виновата сама! Что ж теперь-то жалуешься?
— Так ведь всего три дня, батюшка. Ну никак не могла я раньше — болела ведь.
— Болела говоришь… А точно ли вещи у него лежат?
— Точно, батюшка, — закивала головой просительница, крестя скрюченными пальцами пышную грудь. — Иначе бы я не осмелилась беспокоить тебя. Он еще не сбыл их с рук.
— А ты откуда знаешь, что не сбыл?
— Так ведь готов вернуть их мне. Только просит денег более того, что они стоят.
Василий Михайлович расслабленно посмотрел на женщину, потом повернул голову к Попову.
— Вот что, Попов. Попытка не пытка, а спрос не беда. Пошли-ка ты кого-нибудь к немцу и вели ему моим именем приехать сюда… Да… И предварительно узнай его имя.
— Слушаюсь, ваше сиятельство, — быстро сказал Попов, направившись скорым шагом к двери.
Спустя час в комнату ввели немца.
— Здравствуй, Адам Адамович, — проговорил князь, оглядывая долговязую фигуру торговца. А потом, указав рукой на просительницу, спросил: — Ты эту женщину знаешь?
— Как не знать, ваше сиятельство, — поспешил с ответом немец, коверкая слова по плохому знанию русского языка. — Она брал и тратил мои деньги. Я последние ей отдавай, а сам потом занимай на хлеб у другой человек, что живет одними процентами.
— Честный человек, каким ты описываешь себя, Адам Адамович, не должен знаться с бездельниками-процентщиками, — строго изрек Долгоруков. — Ну а коль ты честный, то давай решим дело полюбовно. Она отдаст тебе долг, а ты вернешь ей вещи.
— Я с великой радостью исполнил бы пожелание вашего сиятельства, но у меня нет ее вещей.
— А где ж они?
— Я их продавай в городе неизвестный человек.
— Слышь, какая беда, — повернул голову к просительнице князь. — Продал он их.
Женщина быстро затараторила:
— Не верь, батюшка! Обманывает он тебя!.. Хочет разорить меня, несчастную. Вещи-то у него спрятаны дома!
За свою долгую жизнь Василий Михайлович повидал многих людей, и провести его было непросто. По бегающим глазам торговца он сам понял, что тот лукавит, и решил вывести его на чистую воду.
— Вот что, Адам Адамович, — снова обратился он к немцу. — Подойди-ка к столу и присядь… И напиши записочку своей жене. Но по-русски! Чтобы я мог потом прочитать.
— О чем же я должен писать, ваше сиятельство? — заволновался немец, беря в руку перо.
— Напиши, чтобы прислала она с подателем сей записки те вещи, что тебе эта женщина заложила.
У слышав такие слова, немец отложил перо, встал со стула и, прикладывая руки к груди; стал многословно клясться, что вещи продал.
— Пиши, что приказываю! — рявкнул осерчавший от его изворотливости Василий Михайлович. — А то худо будет!
Через минуту записка была написана, показана Долгорукову и отправлена с курьером к жене торговца. А еще через час в комнату были внесены перечисленные вещи.
— Ну вот и славно, — благодушно заметил князь, когда вещи вернулись в руки ее хозяйки, а она отдала немцу деньги. — А тебе, Адам Адамович, я вот что хочу сказать… Ты имел полное право не возвращать вещей, поскольку срок договора истек. Но когда посредством клятв ты собирался разорить несчастную женщину и покушался (Долгоруков возвысил голос) обмануть меня — главнокомандующего! — то признавая в тебе ростовщика и лжеца, я на первый раз не стану тебя наказывать. Можешь вернуться домой. Но запомни, что здесь было!.. Ты же, Попов, — он посмотрел на начальница канцелярии, — запиши его имя в особую книгу, чтобы он был у нас всегда на виду!.. А теперь выгони всех вон и пошли за лекарем. Что-то худо мне стало…
Усиливавшаяся с каждым месяцем болезнь, словно червь яблоко, точила здоровье главнокомандующего. К январю 1782 года он так ослаб, что почти не вставал о постели. И, понимая, что дни его сочтены, сказал жене о своем последнем желании — чтобы похоронили в Полуэктове, в построенной им церкви Трех Святителей.
— Там хочу найти свой покой и последний приют… И прости, Настасья, если когда обидел…
Прошло несколько дней.