— А потом? — спросил Сафронов.
— Гайпель и Константинов сняли маски,
— А еще потом?
— Потом… Потом я словами нарисовал картину, которая то и дело вставала в тот вечер перед моим мысленным взором.
Он видел знакомую комнату с висящими на стенах изображениями чудовищных монгольских богов, заваленный бумагами стол с бутылкой вина посередине, двоих мужчин за столом. Тот, что помоложе, говорил другому. «Монголы уверены, что наш дьявол есть не кто иной, как докшит, один из Восьми Ужасных, скорее всего — Чжамсаран. Являясь чем-то вроде буддийского агента в христианском лагере, он, как сообщили моему отцу ламы в Урге, с помощью ренегатов изнутри разлагает „русскую веру“, чтобы воспрепятствовать ее распространению на восток».
«Евгений Николаевич просто неправильно понял своих информаторов, — возразил второй. — Они имели в виду, что дьявол есть не докшит, а христианский аналог докшита. Он точно так же защищает православие, как Восемь Ужасных — буддизм».
Изложив свое кредо в виде цитат из комментария Рогова к «Драгоценному зерцалу сокровенной мудрости», оба начали выражаться менее академично. Заметно стало, что они порядком навеселе. Особенно первый.
«Этот ваш Найдан-ван, — заявил он, — для того и крестился, чтобы продать душу дьяволу, то бишь Чжамсарану, и наверняка оговорил, что крещению подвергается исключительно его му-сунс. Она, как считается, умирает вместе с телом, а князь надеется, во-первых, обеспечить ей будущую жизнь, во-вторых— получить от Чжамсарана еще и какие-нибудь земные блага».
«Повторяю, — терпеливо ответил Довгайло, — монголы видят в дьяволе не Чжамсарана как такового, а подобного ему стража и хранителя православия. Крестившись, Найдан-ван уже, в сущности, отдал ему свою душу в обмен на самовар, умение читать топографическую карту, поблажки со стороны русского пограничного комиссара в Кяхте и прочая. Он не настолько глуп, чтобы надеяться дважды продать один и тот же товар одной и той же компании».
Каменский налил себе вина, выпил и сказал: «Предлагаю пари. Если Найдан-ван заключит с дьяволом договор и подпишет его кровью, вы должны будете признать правоту моего отца».
«Принимаю, — засмеялся Довгайло, — Дело за Мефистофелем».
«Это, Петр Францевич, я беру на себя. Я ведь немного знаю по-монгольски…»
— Решающую роль сыграла та помета на полях «Русского дипломата в стране золотых будд», — сказал Иван Дмитриевич. — Я как-то вдруг сразу обо всем догадался, когда увидел, что рядом с рассуждениями отца о Чжамсаране и демонах его свиты сын написал не два слова, как мне показалось вначале, а три. Не «Они есть!», а «Он и есть!» Имелось в виду, что для монголов дьявол и есть не кто иной, как Чжамсаран.
— Почему же вы раньше этого не увидели? — удивился Мжельский.
— Потому что союз «и» стоял почти вплотную к слову «он», и под впечатлением гибели Рогова я непроизвольно прочел эту надпись как повторение его предсмертной фразы. Даже «ер» на конце первого слова не отпечатался в сознании. Я увидел то, что в данный момент звучало у меня в памяти.
— Замечательно! Двое интеллигентов затевают сугубо научную, казалось бы, полемику, а в результате какая-то дичь, кровь, куча трупов. Все очень по-русски.
— Короче говоря, — подытожил Сафронов, — в ту ночь к Найдан-вану приходил сам Каменский, никакой мистики здесь нет.
— Почему? Есть, — не согласился Иван Дмитриевич. — Ведь он же был без маски с рогами, а его тень оказалась рогатой.
— А-а, вешалка.
— Вот именно, и необязательно даже, чтобы на ней что-то висело, как когда я демонстрировал этот эффект Зейдлицу. Свет мог падать под таким углом, что два из трех ее рогов совместились, и тень их поднялась над тенью Каменского, едва Найдан-ван открыл ему дверь. Разве не мистика, что так все совпало? Что эти призрачные рога увенчали голову человека, выдававшего себя за дьявола?
— А кто выиграл пари? — спросил Мжельский.
— Ну, раз у князя был порезан палец…
— Я имею в виду, Губин не помешал им составить договор?
— К несчастью, нет. Найдан-ван ждал гостя, знал свои требования и его условия, а письменные формальности не заняли много времени. Когда же Губин принялся ломать замок, Каменский схватил эту бумагу, выскочил в окно, захлопнул его снаружи и дал деру через забор. О том, что Найдан-ван убит, а не умер от сердечного приступа, он узнал позже.
— Как же он узнал, если дело хранилось в секрете?
— Каменский тогда работал над повестью о том, как Путилов ищет убийцу-маниака и находит его в лице директора психиатрической лечебницы. Чтобы не погрешить в деталях, он поехал в Обуховскую больницу, но утаил от директора сюжет будущего произведения. В разговоре фигурировала лишь тема душевной болезни героя, так что Печеницын охотно откликнулся на просьбу о консультации. Он провел гостя по больнице, рассказал о некоторых пациентах, в том числе о пациенте из двадцать четвертого номера, убившем кого-то, кого он счел слугой сатаны. Имени убитого Печеницын не знал, но, вероятно, назвал дату, когда этот человек поступил в больницу, и Каменский интуитивно понял, о ком речь. Если раньше у него были сомнения относительно степени своей вины, теперь они отпали. Он запил, спьяну ему начал являться призрак несчастного князя. Чем больше он пил, тем ярче делались галлюцинации. На грани или уже за гранью белой горячки Каменский купил револьвер, тайком от жены взял дома серебряную ложечку и заказал отлить из нее пули, чтобы покончить с этим фантомом, С ним он и говорил той ночью на даче, вот почему Зиночка слышала только голос дяди. Но, как ни странно, эта безумная затея избавила его от надвигающегося безумия. Подобное излечивается подобным. Наваждение исчезло, а угрызения совести он избыл, написав «Театр теней».
— Понятно, — кивнул Сафронов, — пока не запишешь, не забудешь. Но зачем было печатать этот рассказ?
— Не пропадать же добру! К тому же в процессе работы Каменский сумел убедить себя, что причиной случившегося было не его собственное легкомыслие, а, цитирую, «нечаянное столкновение двух цивилизаций, трагически не способных понять друг друга». Тем не менее его мучил один вопрос: каким образом пациент двадцать четвертого номера смог догадаться, под чьим именем он, Каменский, приходил к Найдан-вану? Отчасти рассчитывая получить ответ на этот вопрос, отчасти из чувства вины перед Губиным, обреченным провести остаток дней в сумасшедшем доме, Каменский стал подумывать о возможности устроить ему побег. Тут как раз подоспел Килин со своим планом рекламной кампании. Тогда-то и была записана в книжечке эта фраза: «Брось через барьер свое сердце и последуй за ним!» Каменский раздобыл для Губина паспорт на имя Зайцева Алексея Афанасьевича, а после тога как была определена дата мнимого покушения, инкогнито передал в двадцать четвертый номер корзинку с гостинцами. Не то в ситнике, не то в фунтике с чаем находилась пилка, завернутая в записку такого примерно содержания: «Решайся! На третью ночь за оградой будет ждать черная карета с кучером в маске, она доставит тебя в надежное место». Поздно вечером двадцать пятого апреля, на той же карете, с козел которой Килин в него стрелял, Каменский подъехал к ОбуховскоЙ больнице и при виде перелезающего через ограду Губина быстро надел маску, опасаясь, что тот его узнает. Во втором часу ночи они были в Караванной. Чтобы не вступать в объяснения с женой, Каменский отвез беглеца на квартиру Довгайло. Супруги заранее дали согласие приютить его на несколько дней. Елена Карловна сочувствовала любовнику, а Петр Францевич сознавал, что доля ответственности за происшедшее лежит и на нем. Каменский представил им гостя и, отложив разговор с ним до завтра, ушел. Губина усадили ужинать, и вот тут-то Довгайло не смог побороть чисто интеллигентскую потребность немедленно перед ним покаяться. Не слушая предостережений жены, не задумываясь о последствиях, страстно желая одного — покаянием очистить душу и спокойно лечь спать, он прямо за столом раскрыл подоплеку событий, приведших Найдан-вана в могилу, а самого Губина в сумасшедший дом. В ярости тот схватил профессора за горло, повалил его на пол и задушил бы, если бы Елена Карловна не выстрелила…