– Повремени с переправой. До ночи обратно не вернешься, а как мне одному здесь?
– Я огниво оставлю. Топор тоже. А то давай, Царь, костер помогу развести, а уж потом погребу.
– Как бы ночью волки не напали.
– А-а, – понимающе протянул воевода Карпов и согласился после небольшого раздумья. – Ночь больше, ночь меньше – много ли убытку? Давай, Царь, дрова на ночной костер заготавливать. Горячей водицы изопьем, глядишь, не ссохнутся животы до утра.
Но если даже ссохнутся, что предпринять? Еще не время из седла бульон варить. Тем более что завтра, Бог даст, перегребет воевода на тот берег и вернется на лодках. Возможно, догадается что-либо из съестного прихватить. У Шаха-Али в поясе запрятано кое-что из казны его, хватит на дорогу до российских пределов.
Ночь прошла так же, как и первая, в тревожной дремоте и страхе. Волки в это время года голодные, ничего не стоит им напасть на коня, а уж распалятся если от свежей крови, то и костер их не остановит. А отбиваться чем? Один топорик. Правда, у Шаха-Али кинжал на поясе да у Карпова нож засапожный, только и этого мало, если стая войдет в раж.
Ежатся ханские жены, готовые хоть под землей укрыться, когда голодное хоровое завывание вырывается из чащобы, а Карпов тогда встает и подходит к кляче, похрапывающей от страха, с горячей головней в руках. Иногда вместо него оберегать конягу идет Шах-Али, подавляя свое царское достоинство.
Когда рассвело, похлебал воевода Карпов горячей водицы и оттолкнул плот от берега – могучая в весеннем многоводье своем река подхватила плот и понесла вниз. Не совладать бы с ней, не будь столь могучими руки воеводы, ловко начавшего ставить плот углом к течению, чтобы не только вниз сносило, но и прибивало к противоположному берегу.
Проводивший воеводу Шах-Али отрешенно смотрел на удаляющийся плот и вовсе не надеялся, что Карпов вернется за ним и его женами. «Не зря же оставил огниво и топор… Не зря…»
Если исходить из того, как сложились обстоятельства, то самое разумное для Федора Карпова бросить все и, выпросив у рыбаков лошаденку, поспешить в Воротынец, чтобы оттуда уже поскакать, меняя коней, до Нижнего, а оттуда – в Москву. Ибо чем скорей он оповестит Василия Ивановича о случившемся коварстве, тем больше возможности будет у царя, чтобы принять ответные меры. А Шах-Али пусть один добирается. Переправить его рыбаки – переправят, а дальше пусть ему его Аллах покровительствует.
У воеводы подобная мысль свербила в мозгу, но он отмахивался от нее, считая, что не по-людски поступит он, если бросит свергнутого казанского хана на произвол судьбы.
Впрочем, только Богу судить, что по чести, а что по бесчестию. Лишь ему дано взвесить на весах справедливости, что лучше: покинуть свергнутого хана с его женами, чтобы уберечь тысячи христианских жизней, или плестись вместе с несчастными, утешая себя тем, что поступаешь по-людски, как человеку прилично и достойно.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В то самое время, когда воевода Московский Федор Карпов перевозил через Волгу Шаха-Али и его жен, а затем ждал рыбаков без малого сутки, пока они соберут снасти и скарб да уложат все на подводы (узнав о крымцах, они никак не хотели больше оставаться на тонях), тронулся, наконец, к Нижнему Новгороду – в это самое время гонцы Белева, Одоева, а следом и Воротынска прискакали в Серпухов к главному воеводе, и тот спешно отправил своего гонца в Коломну, чтобы без промедления двинулись бы оттуда полки в Серпухов. Цареву брату Андрею и князю Ивану Воротынскому велено было оставаться в крепости лишь со своими дружинами.
Не поперечил князь Иван Воротынский такому верхоглядному приказу главного воеводы, даже подумал со злорадством: «Ну-ну! Главный воевода! Молоко материнское еще на губах как следует не обсохло, а уже – рать водить взялся!»
По роду своему Вельские стояли, конечно же, выше Воротынских, это князь Иван хорошо знал, но и его род – не из отсевков. К тому же показал себя Иван опытным воеводою, поэтому считал себя ущемленным. Решил не вмешиваться в то, как распоряжается полками юнец, хотя, как ему подсказывала совесть и честь, надлежало бы ему самому поскакать в Серпухов и убедить князя Дмитрия Вельского не оголять Коломну. Сказать, в конце концов, что он-то, князь, не со всей своей дружиной в Коломне, а только с малой…
Князь Воротынский верил своему бывшему дружиннику Челимбеку, утверждавшему, что Мухаммед-Гирей приведет, соединив казанцев и крымцев, войска на Москву, на русские земли; и он считал, что пойдут лихоимцы несметной своей силой через Коломну. Здесь хорошие переправы, особенно выше Москвы-реки, не препятствие и Северка, особенно у Голутвина; налетчики даже не станут штурмовать Коломну, а, оставив не больше тумена под ее стенами, устремятся в сердце России. Через Тулу, а тем более через Угру, как считал Воротынский, не очень сподручно вести Мухаммед-Гирею свою рать: много времени уйдет на обходной маневр. Из Казани на Коломну – намного прямей и спорей. Да и провианту здесь изобильней, корму для коней в достатке – густо стоят здесь села, а сена накашивают с пойменных лугов куда как изрядно.
Во многом был прав князь Воротынский, определяя, куда нацелят татары свой главный удар. Верно и то, что осада Одоева, Белева и Воротынска – отвлекающий маневр, но князь плохо еще знал Мухаммед-Гирея как полководца, поэтому не учитывал многого. И главное, возможность еще одного отвлекающего удара, который окончательно расстроит управление полками русскими, внесет сумятицу и посеет, в конце концов, сильную панику. Князь не знал, что Мухаммед-Гирей, оставив брату половину своей гвардии, уже переправляется на правый берег Волги, чтобы через три-четыре дня быть в ставке главных сил и послать оттуда три тумена между верховьем Дона и Прони на Каширу, затем вразрез между Серпуховом и Коломной – на Москву, но ее пока не тревожить, а грабить и жечь села, монастыри и крепостицы западней Москвы. В случае встречи с. крупными русскими силами уводить их, заманивая, но не вступая в решительное сражение, на Угру, чтобы там, соединившись с осаждавшими города в верховьях Оки туменами, дать бой. Или уводить преследователей дальше и дальше в степь. Главной силой этого удара Мухаммед-Гирей наметил казаков атамана Дашковича и ногайцев.
Коварный план. Рассчитанный на то, что князь московский не сможет ополчить достаточно сил, чтобы противостоять рати Тавриды и Казани, рати, которая опустошит русские земли, поставит Москву на колени и возвысит Орду. Под его, Мухаммед-Гирея царствованием.
Не ведом пока еще был этот план князю Ивану Воротынскому. Он в одном твердо уверился: главный удар басурманы нацелят на Коломну, поэтому князь Дмитрий Вельский ее оголяет неразумно, но в глубине души он даже был доволен, что двинувшиеся к Одоеву полки отгонят татей от его удела, где, как он считал, со дня на день должен родиться у него наследник.
К исходу следующего дня прискакал к князю гонец от Никифора Двужила. Тот извещал, что княгиня на острове, что Одоев и Белев обложены, но к его, князя, уделу крымцы пока не подошли, а коль скоро пожалуют, город готов и держаться в осаде, и отбивать штурмы. На Волчьем острове тоже храбрые ратники. На всякий случай возведена стена вокруг Охотничьего терема. Татар, однако, тумен, да тысячи две казаков запорожских, и они вполне могут застрять под Белевым и Одоевым и не подойдут к Воротынску.
– Слава Богу! – довольно проговорил князь, выслушав гонца. – Авось, минует чаша горькая мой удел.
Не миновала. Хотя действительно ни бек тумена, а тумен действительно был один, ни нойоны не намеревались двигаться дальше Одоева. Здесь, грабя и хватая полон, думали они дождаться либо появления заманивающих русскую рать ногайцев и казаков, либо иного какого приказа от Мухаммед-Гирея. Поправку в это намерение внес бежавший из крепости Ахматка. Не пошел на Перемышль и Лихвин, где, как он справедливо предполагал, его могли ждать на переправах разъезды княжеской дружины, а отклонился на запад и, обойдя Козельск, по берегу Жиздры вышел к Брянским лесам, где уже не ставилась сторожами засека, ибо непроходим тот лес и без того для татарской конницы, и с тыла вышел на Сенной шлях, где сразу же встретил своих.