– Поупрямились вы с брательником да дьяк Михайлов, вот теперь расхлебываем. Десница Божья, за недоумь нашу, прости Господи.
Ничего не ответил князь Михаил Воротынский, осознавая вполне справедливость упрека. Но не признаваться же в этом. Опасна сегодня откровенность. Очень опасна. С кем бы то ни было.
Думу царь Иван Васильевич тоже вел привычным порядком, обсуждая с боярами, дьяками и дворянами размер пошлины с ногайских конеторговцев, словно в это самое время не вздрагивала пыточная башня от нечеловеческих воплей пытаемых, будто через час-другой не начнутся жестокие казни, ибо цель их не только умертвить тех, кого наметил царь-деспот, но еще и устрашить тех, очередь которых еще не подошла, чтоб тряслись их души, как заячьи хвостики. Вот и изгалялись весьма знатные на злодейские выдумки мясники-опричники. Все, и царь, и думные, знали о том, что десятки несчастных мучаются на дыбах, истязаются каленым железом и, в конце концов, будут иезуитски умерщвлены, но все делали вид, что мирно и тихо в Кремле, что размер пошлины с ногайских конеторговцев – наиважнейший на сегодня вопрос. Когда дума приговорила пошлину в десять коней с сотни, царь отпустил всех, не дав никому никакого поручения. Тогда князь Воротынский – к нему.
– Челом бью, государь.
– Что стряслось? – пронзил подозрительным взором Михаила Воротынского царь Иван Васильевич.
– Повели Разрядному приказу полки окские раньше срока звать в Коломну. Сразу же после масленицы. Хочу смотр загодя провести, подучить, если что, оружие и доспехи привести в пригодность для доброй сечи.
– Велю. Дерзай. Второго воеводу себе, первых и вторых воевод полков думе представишь. Князя Владимира не трожь. В Ливонию его пошлю.
Отлегло от сердца. Выходит, ни ему, ни брату царь не замышляет лиха. И все же князь Воротынский не передумал ехать в Коломну, хотя мог бы послать того же Логинова, чтобы вместе с воеводой тамошним определить все нужное для раннего сбора рати и расписать, кому какой урок исполнять для этого.
В Разрядном приказе, куда он направился после разговора с царем, встретили государево повеление с хорошо скрываемым неудовольствием: у них все было продумано по сбору войска на конец марта. Месяца до выхода на Оку вполне, как они считали, достаточно, чтобы и смотр провести, и устранить неполадки. А отрабатывать взаимодействие в бою вполне можно и там, на своих летних станах. Да и чем иным там полкам заниматься, если не учебой? Чего князь дурью мучается, ни себе, ни людям спокою не дает? Не выполнить, однако, волю царскую дьяки приказные не могли, оттого заверили, что завтра же разошлют гонцов с царевым повелением всем воеводам.
– А я завтра вместе с дьяком Логиновым еду в Коломну. Распоряжусь, чтоб к сбору рати все изготовили бы.
На следующий день, однако же, он лишь послал гонца в Коломну с письмом к воеводе, чтоб начал тот подготовку к приему полков, самому же князю удалось выехать туда только через неделю. И виной тому стала весть от купца, вернувшегося из Крыма. Он прислал гонца, что имеет важное сообщение, которое может изложить только самолично, и что вслед за посланцем выезжает в Москву сам. Князь Воротынский, получив такую весть, не мог, естественно, покинуть Москву, и нисколько об этом не жалел. Он давно уже ждал этого дня.
Дружинники княжеские встретили купца еще на Десне и привезли его прямехонько во дворец. Сам князь пошел с ним в баню, чтобы прогрел купец бренное тело свое после зябкой дороги. Там и разговор состоялся. Без лишних ушей.
– Ни нойон, ни ципцан не дали посланий. Поосторожничали. И правы оказались: караван мой дважды перетряхивали, а меня и погонщиков до самых до исподних общупывали. Чтоб, значит, тайна не выскользнула за Перекоп. А тайна великая: сам Селим Второй вдохновляет Девлета. Войско Девлетка уже собрал. Как сказывают, за добрую дюжину туменов перевалило. Со всего миру войско то. Одних ногайцев тумена три. Астраханцев тоже – море.
– Неужели султан не понимает, что себе же яму роет?
– Каво там – понимает! Пушек навез в Тавриду видимо-невидимо. Янычар – тьма-тьмущая. Сам, сказывал ципцан, мурз для городов наших отбирал. И не только из крымской знати, но и из стамбульских. Одно скажу: одолеет Девлетка нынче, считай, нет России больше. Крышка ей. В Татарию ее превратят. Попыжится-попыжится люд русский, только со временем или костьми ляжет, либо отуречится. Как славяне многие южные.
– Верно глаголишь, опасность невероятно велика. Я завтра же государю челом ударю, пусть сам тебя послушает.
– Не гоже бы купцу с царем не о пошлинах да не о товарах речи вести.
– Твое слово убедительней. Своими глазами видел, своими ушами слышал. Может, повернет царь лицо свое от Ливонии в сторону Крыма. В раскоряку когда, не ладно может все кончиться. Ради России прошу выложить все, как на духу. Без страха.
– Что ж, добро. Ради России даю купеческое слово.
Он сдержал клятву. Робел, конечно, отвечая на вопросы царя Ивана Васильевича, но не путался, толково все разложил по полочкам, и так это понравилось самовластцу, что одарил он купца шубой.
Вроде бы, что для купца шуба? Эка невидаль! Их у него своих куры не клюют. Только ведь не сама шуба царева дорога, сколько подклад. Он куда дороже верха: тут тебе и чин, и земля с деревнями, тут и беспошлинная торговля… Впрочем, купец не очень-то обрадовался щедрой царской милости. Поблагодарил, конечно, с низким поклоном. Не станешь же отказываться. Не оценит этого самовластец. Разгневается. Но с князем Михаилом Воротынским пооткровенничал, когда тот провожал верного исполнителя тайных своих поручений домой. Преподнес князь ему подарок: кубок золотой для меда пенного.
– От меня и от княгини. В приклад к царевой шубе.
– С благодарностью, князь, приму подарок ваш, хотя, если говорить честно, квиты мы: ты рать станешь готовить знаючи, я барыш получил знатный и России послужил к тому же. А вот что касаемо царевой милости, сомневаюсь, не станет ли она горше горького. Царь-то наш, прости Господи, сегодня милует, завтра казнит.
– Казнит крамольников, – поосторожничал князь Воротынский, – а верных слуг жалует.
Ничего купец не ответил, поклонился только хозяйке дома, хозяину затем и – в возок.
Будет тот разговор лишь на следующий день, сейчас же ни царь Иван Васильевич, ни князь Михаил Воротынский не заметили, что купец не рад подарку. Царь, довольный тем, что щедро вознаградил купца, спросил Михаила Воротынского, когда купец был отпущен:
– Подумал уже, что предпринять?
– Конечно. Перво-наперво, не повезем ни крепостицы, ни города к местам сборки. Сготовить – сготовим, но повременим со сборкой. Не пошлем посоху на гибель.
– Отступаешься от Приговора думы?
– Нет. Побьем Девлетку, и как только станет он уползать из земли твоей, государь, мы следом – плоты и обозы.
– Эко! Побьем! Силищу такую. Что я ей противопоставлю? Где я возьму такую несметную рать?!
Хотел князь Воротынский сказать то, что не единожды советовал государю: «Отступись на время от Ливонии», – но побоялся. Ответил со вздохом:
– Мне столько и не нужно. Если тысяч восемьдесят или восемьдесят пять дашь, куда как ладно.
– Сейчас я тебе к тем полкам, что на Оку расписаны, добавлю только опричный полк в дюжину тысяч. Воеводами ставлю верных слуг моих Хованского и Хворостинина. Передовым его определи. От Строгановых распоряжусь тысячу казаков прислать. И еще казаков атамана Черкашенина дам. Все. Больше у меня никого нет. Если Девлетка пойдет, я тогда – в Новгород. Соберу там полк-другой и пошлю к тебе.
Мерзопакостно стало на душе у князя Воротынского. Что, не понимает самовластец, какое лихо грядет? Не об охотничьей забаве речь идет, а о жизни и смерти России, о его престоле, наконец. Самому бы с ратью быть, собрав ее со всех концов страны, а он – в бега. Подальше. Его же, Воротынского, бросает на произвол судьбы, оставив с ним всего-навсего шестьдесят тысяч ратников. Будто в насмешку. Или на испытание: выдержит либо нет. Не судьба России движет его мыслями, а свои интересы. Никаких полков царь, конечно, не пришлет. «Ладно! Поглядим! Не просто так Девлетке достанется Москва! Не за понюх табака сядет в Кремле! В дыму, как Иван Вельский, не задохнусь! Потягаюсь с Девлет-Гиреем и с Дивей-мурзой! Потягаюсь!» Вслух же сказал: