Честно говоря, я был бы и рад что-то рассказать, но нечего было. Не признаваться же в самом деле в работе на английскую, немецкую или турецкую разведку, как любят показывать в лубочных фильмах про разведку?! А с письмом, которым князь тут добрых полчаса трясет, вообще беда... Я же, «добрая» душа, покидая Россию, решил оставить Ване письмо с «предостережениями», эдакий привет из будущего. Дурак, одно слово! Снова, в сто тысяч пятисотый раз, я забыл об особенностях этого времени. Дебил! Дебил, что и себя и своих людей потащил в могилу! Какой государь, а уж тем более будущий Грозный, будет слушать увещевания и предостережения от своего слуги, да еще в категоричном тоне? Здесь и сейчас такие за такие советы сначала потрошили в подвалах, а потом четвертовали на потеху народу на Красной площади.
«Советы вздумал давать?! Пророк, Б...ь! Нострадамус, недоделанный!». Я уже понял, что живым отсюда скорее всего не выйти. Ваня, похоже, был очень качественно «обработан» и полностью поверил во все доказательства моего предательства. По его лицу было видно, что у меня нет шансов. «Черт! Попаданец, хренов! Жил, как срал! Делал в пол дела, шагал в пол шага! Б...ь! Рвать надо было! Всех и вся! Бежать к цели так, чтобы брызги в стороны летели! И с Ваней не церемониться и Курбского с Адашевым валить... Я же столько знаю и столько мог сделать.... Б...ь, а-а-а-а-а!».
В это мгновение в мой локоть буквально вжали раскаленный конец кочерги. Мордастый Тихоня при этом довольно мычал, железом давая сильнее и сильнее. Видно было, что нравилась ему эта работа.
– А-а-а-а-а! – орал я, ошалев от боли и запаха паленой плоти. – А-а-а-а–а-а!
Тимоха же уже несет новую железяку, загнутый конец которой алеет сильнее прежнего, и ее тоже тычет в меня.
– А-а-а-а-а! – рвался я вперед, врезаясь грудью в веревки. – А-а-а-а! – опытный палач тут же затыкает мой рот продолговатой деревяшкой, искусанной в лохмотья другими бедолагами. – У-у-у! – я мог лишь мычать, что с обреченной яростью и стал делать. – У-у-у-у-у!
В какой–то момент, когда испытывать эту боль у меня больше не оставалось больше сил, я решил в очередной раз испытать свою удачу. «Господи! Помоги! Или дай хотя бы сдохнуть по-человечески!».
Я замычал, привлекая внимания тут же засуетившегося палача. Мордастый детина в кожаном переднике, вытерев потное лицо, угодливо повернулся в сторону наблюдавшего царя и князя Курбского, видимо выпрашивая новых указаний.
– Го...сударь, Христа ради, – выдохнул я изо всех сил, чтобы голос звучал громче. – Дай к иконе приложиться. Крещенным помереть хочу.
Сейчас, в момент нечеловеческой боли, я окончательно понял, что картину делает порталом не столько гениальное мастерство художника, сколько вкладываемые им в свое творение эмоции. Именно этот странный непознанный энергетический субстрат наделял картины Айвазовского, Брегеля, иконы неизвестного мастера удивительной силой, открывать переходы в другое время и место. Словом, я ошибался в самой основе своих поисков! Я мог вечно перебирать сотни и сотни картин, икон, рисунков, красивых, прекрасных в своей основе, но так ничего и не найти. Нужно было всего лишь найти того, кто рисовал, испытывая что-то очень необычное сильное…
– Я же, Ядыгар, тебя братом молодшим называл, а ты поганым иудошкй стал, – осунувшийся царь тяжело посмотрел на меня. – Исполню я твою просьбишку. Дам тобе приложиться к лику Богородицы, что прабабки моей еще была. Чай слышал про Софьюшку из славного императорского рода Палеологов. Знай, брате, – тяжело вздыхая, продолжал государь. – Самой последней императрицы Царьграда иконе приложишься… Эй, кто там? Несите.
Я обреченно кивнул. «А, Курбский, падла, лыбиться. Тоже списал меня». Князь, правда, был весьма доволен собой. Ухмылка то и дело появлялась на его губах, когда он останавливал на мне взгляд. «Знатно, ведь все подстроил. Складно и добротно. Здесь тебе и письма подметные состряпали, и следили за мной постоянно, и в вещах копались. Не-ет, здесь Курбский один не справился бы. Этому бы шашку и коня, да отправить на врага. Тут явно поработал кто–то поумнее и похитрее. Адашев, например…».
Вскоре, до нас донесся скрип петель открываемой двери, а потом и тяжелый шаркающий шаг того, кого послали за иконой.
Приподнявшись на веревках, я повернулся в сторону темной пасти коридора. Свет пары чадящих факелов туда не доставал, освещая лишь центр подвала. «Вот и все. Момент истины настал. Поглядим...».
Шаги становились все ближе и ближе. Шаркающие, сопровождаемые тяжелых каркающим дыханием, они словно метроном отмеряли последние секунды моей жизни. «Ну, ну, давай, покажись. А-а-а, Б...ь! Больно–то как!». От неуклюжего рывка что-то хрустнуло у меня в отбитых ребрах и нахлынула такая боль, что аж в глазах потемнело.
Когда я их открыл, то в нескольких шагах от себя едва разглядел сухонькую фигуру, седого как лунь, монашка, крепко прижимавшего к своей груди здоровенную деревянную коробку, оклад иконы. «Ничего не чувствую. Тогда ведь сразу почувствовал, а сейчас ничего... Совсем ничего. Только боль».
– Облегчи, душеньку, княже. Перед святым ликом, все поведай, – старичок, держа в скрюченных пальцах большой оклад с потемневшей от времени иконой, наклонился ко мне. – Не томи. Перед смертушкой облегчи душеньку. Как хотел государя жизни лишить? С кем о сем злодействе разговоры вел? Подручники твои кто...
Я едва слышал речь этого старика. Слова его не пропускала та ватная, толстая пелена боли, что наполняла каждую клетку моего тела. Болели вывернутые суставы, сломанные ребра, обожженное лиц. Кажется, у меня болело все, что только могло болеть. Однако, даже сквозь эту боль я ощущал, как икона в руках монаха меня зовет к себе и обещает умиротворение.
– Ближе, ближ..., – едва слышно прошептали мои запекшиеся от крови губы. – Бл...
Руки старика дрогнули и тяжеленный деревянный оклад упал меня прямо в лицо. Тело мое тут же скрючило в три погибели. С хрустом ломающихся костей и звуком щелкающего кнута рвутся мои веревки.
– А-а-а-а-а-а... Хр–р–р–р, – от нечеловеческой боли я начал орать, но почти сразу вопль мой сменился жутким хрипом. – Хр-р-р-р...
Через мгновение бьющееся в судорогах тело, наконец, дернулось в последний раз и, обвиснув на веревках, испустило последних дух, который бестелесной субстанцией был тут же втянут засветившимся ликом Богородицы.
Эпилог
Огромный город, опоясавшись мощной белокаменной стеной, гордо и невозмутимо взирал золотыми макушками своих церквей и монастырей на тысячи и тысячи деловито снующих жителей, с высоты птичьего полета удивительно напоминающих маленьких трудолюбивых и вечно занятых муравьишек. Они нескончаемым потоком в подводах везли сено и овес для царских конюшен, булыжники для многочисленных мостовых, вино и пиво в огромных дубовых бочках. Навстречу им шли степенные монахи в черных клобуках и дородные купчики, ковыляли калики перехожие да всякие побирушки, бежали босоногие мальчишки. Между всеми ними сновали коробейники с коробками с товарами на перевес и зычно горланили, перекрикивая друг друга, шутки и прибаутки.
– Кулебяки ладные, пригожие да на все гожие! – один такой мальчишка лет четырнадцати, коренастый, крепкий как молодой боровичок, кричал так, что торговцы и прохожие шарахались от его звонкого голоса. – Для торговых гостей пирог с гусем, шоб прибыток к ним лятал орлом.
Ухмыльнувшийся купчина, большое пузо которого едва сдерживал богатый пояс, свистнул и кинул мальчишке грош, крохотная чуть меньше ноготка металлическая чешуйка, который с удивительным проворством был тут же пойман.