— Уехал Ярославич? — растерянно спросил он. — А я и попрощаться-то с ним не успел.
— Спешил он очень, — вздохнул великий князь. — Привет тебе просил передать и… и просьбу, чтобы ты о подарках хану подумал.
Как раз в этот день Бату получил подарок от старшего брата. Сам Орду-хан прибыл в Сарай накануне, но о даре не обмолвился ни словечком, потому что его обозы ещё не подошли. Только загадочно ухмылялся и был весьма доволен собой.
А вот Бату был собой недоволен. Вести, сообщённые ему Чогдаром, угрожали не столько его жизни — жизнь была судьбой, с которой спорить не следовало, — сколько власти, которую он безгранично расширил сам. Но укрепил ли он её? Четыре тысячи монголов — Бату не принимал в расчёт войска покорённых народов — против ста сорока тысяч монголов Гуюка: сопоставление, не внушающее довольства. Рассчитывать на дружины Невского сейчас нельзя: они зализывают раны, нанесённые рыцарями, а для такого лечения нужно время. Чогдар напомнил ему о Данииле Галицком, вернувшемся в свои владения, но Даниил бежал от самого Бату в католическую Европу, и неизвестно, какие обязательства вынужден был взять на себя за собственное спасение. Это необходимо проверить, но проверка тоже потребует времени. Значит, надо выигрывать это время. Как его можно выиграть? Показным смирением, иных способов нет. А первый знак смирения — исполнение повеления ханши Туракины направить князя Ярослава в Каракорум за ярлыком на великое княжение. И прав Чогдар: не нужно торопить Ярослава с приездом в новую столицу Золотой Орды Сарай. Пусть Ярослав потянет время со своей личной ответственностью перед Каракорумом.
А Каракорум разгневан не на шутку. Самовольное строительство второй столицы в Монгольской империи было чудовищно дерзким вызовом, и, судя по копившимся неприятностям, с ним лучше бы было подождать. Но Ючень так мягко убеждал, так льстиво упрашивал, что, кажется, пришла пора с ним навсегда расстаться. Но не сейчас: все зависит от того, как Каракорум примет князя Ярослава…
— Прости, брат, я распутывал собственные мысли. Что ты говорил мне?
— Я привёз тебе славный дар из польских земель, Бату. Позволь показать его.
Бату молча кивнул.
— Доставить мой дар моему великому брату! — крикнул Орду.
Два рослых молодых нукера тотчас же внесли в тронный зал вновь отстроенного дворца большой скатанный ковёр. Положив его перед Бату-ханом, низко поклонились ему и взявшись за край, развернули одним рывком, выкатив к ногам хана стройную золотоволосую девушку в белом платье. Девушка тотчас же вскочила, гневно сверкая большими голубыми глазищами.
— Хороша? — с торжеством спросил Орду. — Её зовут Гражина, и ярости в ней как у барса. Её захватил десятник Кирдяш и отдал мне, как абрикос с дерева.
— Хороша, — протянул Бату, мгновенно припомнив, что блондинки всегда были слабостью Гуюка. — А главное, к месту, брат мой. Прими мою благодарность.
Он тотчас же повелел увести Гражину в свои личные покои, дать служанок и приставить стражу. И улыбался в подстриженную бороду, уже зная, какой ценный подарок поедет в обозе князя Ярослава в Каракорум. Дар, который, без сомнений, отвлечёт Гуюка от его бурной деятельности и заключит в собственные объятия.
Все это промелькнуло в голове Бату-хана, когда он вежливо наполнял чашу Орду кумысом. Братья сделали по глотку, и младший сказал, неторопливо утерев бородку ладонью:
— Ты порадовал моё усталое сердце, Орду. Ты отлично руководил войсками, ты привёз богатую добычу, а дар твой превышает все добрые слова. Я знаю, что всегда могу опереться на твоё могучее плечо.
— Всегда, Бату, — прочувствованно признался Орду.
— Я пью мёд из твоих уст, брат. И запомню вкус этого мёда. Может быть, мне придётся попросить тебя…
Бату неожиданно замолчал.
— Жду твоих повелений, брат.
— Просьба, Орду, только просьба. Ты старше меня, мы оба внуки великого Чингиса, и я могу лишь просить.
— Проси, — согласился несколько опешивший от такого заряда лести простоватый Орду.
— Отдохни пока, — серьёзно сказал Бату. — Хорошо отдохни, потому что просьба будет. Будет, Орду.
И поднял чашу с кумысом.
2
Ярослав выехал в Золотую Орду, когда уже встали первые морозы и лёг первый снег. До этого неторопливо отбирал дары, лично и весьма придирчиво ощупывая каждую меховую шкурку: Александр сказал, что татары особенно ценят именно такие подарки. Потом пришла уборочная, потом — что-то ещё, что позволило потянуть с отъездом, хотя Сбыслав не забывал мягко напоминать о необходимости поторопиться. А он все тянул и тянул, потому что необъяснимо боялся этой поездки. И, назначив день, сутки молился, а после говел, испросив у архиепископа отпущения всех грехов загодя.
Он очень надеялся, что Александр исполнит своё обещание и приедет проводить его, но Невский так и не приехал. «Боится свидания со Сбыславом», — с горечью понял Ярослав, но удивлённому этим Сбыславу объяснил, что князь Александр, видно, очень уж занят.
— Я теперь ему не помощник. Сам дела вершит.
Правда, из Переяславля примчался Андрей, но был каким-то странным. Не к месту улыбался, не к месту спрашивал, не к месту восторгался княжной Настасьей Даниловной Галицкой, все — не к месту. Ярослав настолько расстроился, что прервал его восторги в самом неподходящем месте:
— Обнимитесь, сыны, и — с Богом.
Братья обнялись с искренней любовью, не обратив внимания на очередную оговорку. А великий князь только крякнул с досады.
Выехали с отборной охраной и огромным растянувшимся обозом: великий князь не скупился на подарки. Обоз неспешно тянулся позади, ехали только в светлое время и, хотя запрягали затемно, за день еле-еле добирались до очередной ямской поставы. Зато, правда, ночевали в тепле и удобстве, и Ярослав не мог не отдать должного татарской заботе о дорогах, до которых у русских князей никогда почему-то не доходили руки. Утром, плотно позавтракав, выезжали вперёд с личной челядью и отборными отроками и до обеда не останавливались, коротая путь в бесконечных беседах.
Великий князь очень любил эти неспешные беседы ни о чем. Он уже оценил Сбыслава, понял, что он и умнее, и сдержаннее Андрея, но живее и откровеннее Александра, вечно занятого своими, не всегда понятными отцу мыслями. Признанный им, но не объявленный во всеуслышанье, по сути, тайный сын с каждым днём казался ему ближе и понятнее старших, законных сынов, и разговоры текли легко и непринуждённо. Он не смущал отца непререкаемой резкостью Александра и не раздражал взбалмошностью Андрея: он успокаивал, не поддакивая и не льстя.
— Бог ожидал покаяния христианского и обратил татар вспять после разгрома на Калке, — говорил Ярослав. — Но мы не вняли гласу Его, и Бог позволил татарам вернуться. И ни один из князей не пришёл друг другу на помощь. И я не пришёл, хотя стоял с дружиной совсем рядом с несчастным Козельском. И в этом великий мой грех.
— Может быть, не великий грех, а великое прозрение, — сказал Сбыслав. — Козельску невозможно было помочь даже ценой собственной гибели не только потому, что татар было больше, а потому, что они находились на вершине победной славы.
— Ты говоришь разумные слова, но разум и грех живут не в одном гнезде. От греха ноет сердце, а не голова, если жива душа.
— Разве душа не живёт в каждом христианине?
— Если бы, Сбыслав, если бы… — Ярослав грустно усмехнулся. — Я прожил большую… нет, не столько большую, сколько грешную жизнь и понял, что все люди состоят из душ живых и душ мёртвых.
— Ты имеешь в виду христиан и язычников?
— Я имею в виду всех разом. И среди христиан есть души мёртвые, и среди язычников — души живые. Мне трудно это объяснить тебе, я — не поп, но твёрдо знаю, что это — так. И ты всегда старайся окружать себя живыми душами, Сбыслав. Живыми, какому бы Богу они ни поклонялись.
Да, стареющий великий князь чрезвычайно ценил эти беседы. Как всякий человек, проживший богатую событиями жизнь, он ощущал потребность передать накопленный опыт следующему поколению, но это следующее поколение не желало воспринимать чужого опыта просто потому, что он — чужой. Андрей немедленно уплывал легкомысленными думами своими в собственный мир, глядя отсутствующими глазами, а Александр тут же приводил пример из текущей жизни, требующий сегодняшнего решения, после чего отец, как правило, обиженно замолкал. А Сбыслав — слушал и задавал вопросы с живой заинтересованностью, а не просто из вежливости, что теплом обдавало изношенную душу Ярослава.