— Значит…
— Покорись любви, и обретёшь покой.
— Благодарю, благодарю тебя, Мар… сестра, — горячо сказал Невский, впервые улыбнувшись. — Камень ты сняла с души моей.
С грустной, еле обозначенной, но очень взрослой улыбкой смотрела на него Марфуша. Князь смутился, полез за пазуху, достал крестик.
— Прими на память о грешном Александре.
Монашенка отрицательно покачала головой:
— Золота без греха не бывает. А моя опора — смирение гордыни моей. Как же наречена дева, избранная тобою?
— Васса.
— Васса, — со странным, гулким выдохом повторила инокиня, согнулась в поясном поклоне и, не разгибаясь, добавила торжественно, будто клятву произнесла: — Ежедень повторять буду имя сие в своих молитвах. Бога и Матерь Его Пресвятую буду молить, чтобы родила тебе жена, наречённая Вассой, сильных сынов и здоровых дочерей, дабы никогда не пресёкся высокий род твой на Святой Руси…
Крупные слезы одна за другой гулко капали на каменные плиты пола…
2
На обратном пути из монастыря Невский был грустен, молчалив и задумчив. А едва войдя в палаты, сказал:
— Собирайся.
— Куда? — несколько оторопел Гаврила.
— Сватать меня. Кого ещё возьмёшь?
— Андрея. Тесть будущий кто, князь или боярин?
— Друг отцов. До боярина не дослужился. Не все ли равно?
— Это я насчёт подарков. Каждой рыбке — свой червячок, Ярославич.
— Золотая рыбка! — вдруг рявкнул Александр. — Полюбил я её, ясно это тебе?..
После столь громогласного рыка Олексич больше с расспросами к Невскому не приставал. Но подарки подобрал, рыку этому соответствующие, да и в состав посольства, сопровождающего уполномоченных князем сватов, включил людей знаменитых и известных. А когда все было готово, лично приехал за князем Андреем.
— Сватать люблю! — живо откликнулся Андрей. — Но не за так, Гаврила Олексич. Слово дай, что за меня к князю Даниилу Галицкому старшим сватом пойдёшь, тогда хоть сейчас с тобой выеду.
— Считай, что уже дал, — улыбнулся Гаврила. — А где же невеста твоя, князь?
— К отцу отпустил. Сватов ждать да наряды шить.
Андрей собрался быстро, и через неделю сваты с весьма крупным обозом (Гаврила Олексич не забыл слов о «золотой рыбке»!) выехали в неблизкую усадьбу. Ехали не торопясь, подлаживаясь под медленный обоз, часто останавливаясь, чтобы не заморить лошадей. Князь Андрей и, как правило, Олексич часто обгоняли караван, чтобы поохотиться и тем скрасить унылые общие обеды. Иногда к ним присоединялся и Яков Полочанин, которого Гаврила с трудом выпросил у Невского для большего представительства, поскольку остальные бояре были в возрасте, предназначаясь в основном для совместных воспоминаний с хозяином и — почёта. Но Яков добровольно взял на себя обязанность приглядывать за обозом, а потому часто задерживался где-то в хвосте.
— Европу хочу поглядеть, — болтал неугомонный Андрей. — Моя Настасья Даниловна много чудесного рассказывала о ней.
— Что же чудесного-то?
Гаврила Олексич настолько утомился от болтовни князя, что частенько подумывал, не напрасно ли он его пригласил сватом: дёрнул же черт за язык… Однако лукавить и подлаживаться он не умел, а потому быстро усвоил тон плохо скрытого раздражения и всегда — супротив. Что бы при этом ни говорил Андрей. Но князь был на редкость легкомысленным, чужого настроения не замечал, а своё скрывать не считал нужным.
— А то хотя бы, что города у них — сплошь из камня. А у нас только церкви, монастыри да хорошо, если крепости. Даже терема княжеские из дерева строим.
— Жить в каменных палатах не пробовал? Сыро в них. И душно.
— Зато снаружи — вид. Сразу видно: дворец. А у нас — просто большая изба.
— Зато коли сгорели при набеге, то отстроить заново да получше прежнего — неделя топорного стука.
— Зато у них неверующих нет. Чуть что — сразу еретиками объявляют, и — к палачу.
— Вот палачей у них хватает. Это ты точно сказал.
— Их вера народ вокруг государя сплачивает! — горячился Андрей. — А наша Церковь? Татарские руки лижет!
— Зато людей живьём не жжёт. И к крестам не приколачивает.
Гаврила Олексич старался — по возможности, конечно — говорить спокойно и вразумительно, но Андрей разгорячился не на шутку:
— Её отец князь Даниил Галицкий единения добивается. Единения всех славян для борьбы с проклятыми татарами!
— Чтоб католиков сюда запустить? Они живо Русь в свою поганую веру перекрестят.
— По доброй воле! По доброй воле только!..
Олексич не придал значения этому разговору: болтает влюблённый юнец, ну и пусть себе болтает. А потому и не пересказал его князю Александру, не желая огорчать его. А напрасно. Это были первые ростки того бурьяна, который с трудом, болью и кровью пришлось выкорчёвывать Невскому с помощью острых сабель тёмника Неврюя.
Но то случилось не скоро: бурьяну суждено было ещё прорасти. А дела текущие складывались пока вполне благополучно. Сватовство удалось на славу: и старый хозяин был счастлив, и супруга его в чувственный обморок упала от такого известия, и, главное, сама Васса разрыдалась восторженными слезами.
Да, все пока было хорошо. Яростная ссора братьев, после которой Невский, исчерпав все возможности вразумить Андрея, помчался в Орду, чтобы предупредить о готовящемся антитатарском восстании и попросить помощи против младшего брата, была ещё впереди…
3
— В Каракорум поедешь ты, Орду. Так мы решили с советником, — Бату кивнул на скромно помалкивающего Чогдара. — Отдашь Гуюку самый низкий поклон, подтвердишь нижайшую покорность и скажешь, что я не смог приехать только потому, что заболел.
— Ты заболел, мой брат? — с беспокойством спросил Орду.
— Нет, — с неудовольствием отмахнулся Бату. — Я заболею, когда ты будешь поздравлять нового великого хана Гуюка после курултая.
— Хан Бату почувствует это, — счёл нужным пояснить Чогдар.
— Ага! — согласился ничего не понявший Орду. — У меня хорошая память, и я все запомнил.
— Ты всегда был для меня примером, старший брат, — проворчал Бату. — Потом ты лично передашь Гуюку мой подарок. Хорошо бы сначала завернуть его в кошму, а потом развернуть перед великим ханом, чтобы она выкатилась к его ногам.
— Кто должен выкатиться?
— Гражина.
— Но я подарил её тебе от любящего сердца, мой брат.
— Знаю, Орду, но я слишком стар для таких роскошных подарков. Береги её пуще глаза в пути.
— Я возьму сотню отборной стражи под начальством есаула Кирдяша. Он подарил Гражину мне, я — тебе, а ты — Гуюку. Я все запомнил, великий брат мой.
— Это хорошо, — утомлённо вздохнул Бату. — И ты запомнишь все, что скажет тебе мой советник Чогдар перед самой поездкой. Каждое слово запомнишь, Орду, это очень и очень важно. И сделаешь так, как он скажет.
— Да, мой великий брат.
— Это очень важное задание, и поэтому я доверяю его только тебе, старший брат.
— Я все исполню, брат.
— Все, что скажет Чогдар. Слово в слово.
— Слово в слово.
Орду ушёл. Бату упорно молчал, сдвинув брови и занавесившись от всего мира непроницаемой броней внутреннего отстранения, в котором монголы не знали равных. Чогдар обождал вполне приличествующее самым глубоким размышлениям время, неторопливо наполнил чаши кумысом и позволил себе осторожно вздохнуть.
— Он сделает, — тихо сказал Бату. — Он все сделает, как надо нам, мой советник.
— А поймёт ли хан Орду, что именно нам надо?
— Это зависит от тебя, Чогдар. Орду глуп, но не окончательно бестолков. Постарайся неторопливо внушить ему прежде всего порядок его поступков. Орду раб порядка. Если он его усвоил, он будет двигаться точно по твоей дороге.
Бату помолчал, подумал, поднял свою чашу. Чогдар следом за ним отхлебнул глоток, выжидающе глядя на хана.
— Дорога моего брата должна быть прямой как стрела, — наконец сказал Бату. — Без петель и крутых поворотов. Тогда он пойдёт по ней без колебаний.
— К сожалению, мой хан, эту дорогу нельзя сделать стрелой, — вздохнул Чогдар. — Её изгибы зависят как от поведения Гуюка, так и от поведения князя Ярослава. Предположим, Гуюк не потребует от владимирского князя участия в Западном походе.