Теперь предстояло найти помощников, вернее, помощниц. Но поначалу нужно было осмотреться.
Обитатели крепости. Во время перехода ее удивило отсутствие в стане капеллана, хотя, вероятно, столь своеобразно верующий тип, как Торгерн, мог обходиться и без священника. Оказалось, что он был, только предпочитал не показываться на глаза. Отец Ромбарт его звали – робкий старик с тоскливым взглядом. Эдакий праведник в банде разбойников. Похоже, что с ним столкновений не ожидается. На Торгерна он не имел и тени влияния. Впрочем, никто не имел.
Уже заметно ощущалась весна, безрадостная весна плена. Она ходила в лес за почками и корой, следом, проваливаясь в тающий рыхлый снег или шлепая по грязи, брел конвоир. Наплевать. Она изучила окрестности и людей. В крепости было полно женщин – жены и сожительницы солдат, рабыни и вольнонаемные служанки. К последним она и приглядывалась. Она решила, что их должно быть две. Неглупые, расторопные и способные не болтать о том, что увидят и услышат. Она нашла их. Две молоденькие девушки – Бона и Магда, чем-то неуловимо схожие, хотя одна была бела, голубоглаза и светловолоса, другая – смуглая, черноволосая и черноглазая. Она подобрала их не только по уму, но и за миловидность, особенно заметную рядом с ее некрасивостью, подчеркивающую ее. Неразговорчивость? Они станут неразговорчивыми. Сознание избранности облечет их важностью, настолько-то она разбиралась в людях.
Что же – она смирилась со своей участью? Нет. Терпеть и выжидать, и даже это было не главное, главное – узнавать, узнавать все, что можно узнать. О ситуации в княжестве, о людях – все. Ей нельзя было пойти в город и удаляться от крепости, но разговаривать с людьми ей не запрещалось, ни в крепости, ни с теми, кого она встретит по дороге. Этого было достаточно. Крестьяне, торговцы, женщины. Имеющий уши да слышит. Победоносное княжество было разорено, и разорено оно было из-за нескончаемых войн. Войны вел правитель. Правителя ненавидели все, кроме солдат. Тех – да! – он умел повести за собой. Но государство, сколоченное мечом, и не имеющее иной опоры, кроме меча, неминуемо должно развалиться. Так бывало всегда. А иной опоры не было.
Война велась, чтоб добыть деньги, а деньги нужны были, чтоб вести войну. Этот порочный круг был для нее тем более ясен, что не видел его никто. Те, кто наверху, орали о силе и доблести, и ничего не слышали за собственным криком.
Сила! Доблесть! Слова, вызывавшие у нее усмешку. Сила была в том, чтобы убивать, а доблесть – в том, чтоб убивать сильного. Хуже этих двух была только «слава». За этим словом не было ничего. Пустота. А она видела разоренную землю, которую покидали земледельцы, страну, нуждающуюся в торговле и ремеслах. И все это назвалось словом «мир».
Нет, она должна все это изменить. Она еще не знала, каким образом, но должна.
Недолго ей пришлось ограничиваться мирными наблюдениями. Скоро Торгернская крепость предоставила ей зрелище иного рода. Сюда был привезен и приговорен к смертной казни один из начальников гарнизонов. Единственное, что знала о нем Карен, это имя – Виглаф. Кажется, было какое-то подобие суда, но это прошло мимо Карен. Бона и Магда сказали ей, что Виглафу отрубят голову во дворе крепости, и все население крепости должно при сем присутствовать. Почему не за воротами, как положено по обычаю, почему не в самой крепости – этого они не знали. Может быть, у князя какие-то счеты с Виглафом.
Она пошла. Оставив Бону и Магду выбирать себе места получше, замешалась в толпу. Лица, лица. Веселые, испуганные, напыщенные, любопытные. Витые оплечья и браслеты, серебряные пряжки, плащи с меховой опушкой. Все, кто могли, принарядились, как на праздник. В самом деле, чем не праздник? Если у тебя куртка рваная, прикрой ее хоть жениным платком – чем не плащ?
Ее приперли к часовне, и, поднявшись по каменным ступеням, она оказалась у самых дверей. И увидела, что прямо напротив нее – главная лестница в замок, а там – он. Посередине двора, как раз между ними – дощатый помост, дубовая колода и топор. Она опустила глаза, чтобы не видеть Торгерна. Лучше смотреть на казнь, чем на него. К виду крови я привыкла, а при взгляде на него каждый раз приходится подавлять приступ тошноты.
К ней бочком приблизился отец Ромбарт. Обязанности исповедника при осужденном исполнял не он, а какой-то бродячий монах-ирландец, страшный пьяница, как успели сообщить досужие языки. Оглядываясь по сторонам, капеллан стал рассказывать ей, что ему удалось склонить Торгерна прийти на исповедь сразу после казни. Он расценивал это как большую победу. Князь усладит свою гордыню – и покается. Конечно, ему неловко было говорить о таких вещах с женщиной, о которой по всей крепости болтают, что она ведьма, но, с другой стороны, она, похоже, единственная, кто его слушает.
Тем временем на помосте показались осужденный и палач с подручным. Ей было трудно различить лицо Виглафа, хотя он был не так уж далеко. Черты лица казались какими-то смазанными. Виглаф шел на смерть покорно. Он был одет в саван, на холсте которого виднелись бурые пятна.
Его пытали? «Я могу сделать с тобой все». Но головы мне не отрубят. Это казнь для благородных. Краем глаза она заметила, что рядом стоит Флоллон. Теперь и отвернуться нельзя. И она досмотрела все до конца.
Толпа начала понемногу расходиться. Но Флоллон не двинулся с места.
– Смотришь, что будут делать с трупом?
Карен не сразу поняла, что он обращается к ней.
– Зачем мне это?
– Как зачем? – удивился он. – Самая колдовская выгода. С казненного покойника все идет в дело.
Мерзкие подробности темных суеверий промелькнули в ее памяти. Да, конечно, все идет в дело. Сердце, печень, берцовые кости, лопатки, фаланги пальцев – воры, трусы, прелюбодейки, отравители, искатели кладов – каждый ищет для себя талисман.
– Занимайся этим сам. Или присоветуй тому, кому нужно. А я с помощью только крапивы и лопухов с заднего двора сделаю больше, чем все эти некроманты с их заклинаниями и человеческими потрохами.
– Почему именно крапивы и лопухов? – робко поинтересовался отец Ромбарт.
Карен объяснила, что крапива понижает жар, а из лопушиного корня приготовляют лекарства против болей во внутренностях. Разговор скользнул на более понятную тему лечения болезней. Флоллон заскучал, зато отец Ромбарт проявлял все большую заинтересованность. Должно быть, его самого мучало какое-то хроническое заболевание, думала Карен, изучая его лицо, скорее всего, желудочное. Старик настолько увлекся, что забыл, зачем он здесь.
– Ты уже начал исповедовать? – Тень упала на ступени часовни. – Или сам исповедуешься?
– Да, сын мой, – невпопад ответив, капеллан заспешил внутрь. Прежде чем последовать за ним, Торгерн тяжелым взглядом окинул остальных.
– А вы ждите здесь. Оба. Они остались, где были. На нижней ступеньке примостился неизменный Измаил. Карен заметила, что Флоллон этого не ожидал.
– За что, собственно, казнили Виглафа? – спросила она.
– В точности этого никто не знает… хотя обвинений было много. Измена, говорят… но, может, и оговорили… казну дружинную присвоил… ну, это с кем не бывает. Свободных людей ловил и в Вильман продавал… нехорошо, конечно, однако ж…
– И ты был в числе тех, кто приговорил его к смерти?
– Да! И нечего зубы скалить! Приговорил! А не приговорил бы – сам был бы там! И правильно сделали, что казнили! Он изменник, он людей продавал на сторону, а нам нужно быть сильными. Кругом враги! Нам большой поход предстоит!
– Против кого?
– Уж это совет решает, не я один. А выбор? Вильман ближе. Сламбед богаче. Хотя что ты со своими зельями в этом понимаешь!
Несмотря на последнее восклицание, ей наверняка удалось бы вытряхнуть из Флоллона побольше, но в этот момент Измаил вскочил на ноги и вошел в церковь. Интересно, как он почуял, что исповедь кончилась? И хороша ыла исповедь, надо думать!
Измаил сразу же вернулся, сообщив, что ей велено войти в церковь.