Кругом уже заваривалась обычная пьяная драка, и ктото уже замахивался скамейкой, но Торгерн обернулся, и в руках его теперь был меч, и с размаху перерубил скамью. От этого, а пуще от самого вида Торгерна остальные сыпанули в стороны. Тогда с мечом в руке, он принялся крушить все, что подвернется. Волна ярости затопила все, слепое бешенство, жажда убийства.
Те, кто потрезвее, или успели протрезветь, понимали, что это больше, чем пьяное молодечество. И слово «припадок» уже прошелестело.
– Измаил! – завывали. – Где Измаил?
Не было Измаила. И люди из всех углов глядели на беснующегося, и чей-то слабый голос произнес: «За княжеской ведьмой бы послать…»
Тут появился пропадавший Измаил. Вытянутыми руками – а руки у него были дай Боже всякому – он на ходу расталкивал толпившихся, прорубая дорогу, по которой за ним шла Карен. На сей раз плаща на ней не было, а через плечо висела сумка.
Когда они пробились к краю, Карен вышла вперед и пошла к Торгерну, не побежала, а просто пошла, с той уверенностью, которая казалась всем легкомыслием, но была расчетом, который дал ей перехватить занесенную над ней руку. Она могла лишь задержать эту руку, не удержать. Нужно было, чтоб он не успел ударить до того, как она заглянет ему в глаза. Она произнесла несколько слов, никто не разобрал, какие это были слова, оно и не важно, дело было в голосе, а не в словах. И все увидели, как Торгерн пошатнулся и упал, забившись в судорогах.
На губах его выступила пена. Впрочем, судороги быстро прекратились. Карен попыталась его приподнять, протащилп несколько шагов, затем, продолжая поддерживать, обернулась к толпе. Лицо было у нее сердитое, выбившиеся пряди волос торчали, и походила она не на ведьму, а на обычную горожанку, которая тащит домой не в меру подгулявшего мужа.
– Да помогите же, черт бы вас всех брал! Я одна его не сволоку, тяжело…
Ее слова вывели собравшихся из оцепенения. Они зашевелились, стали подходить ближе.
Торгерн был без сознания. Тащили они его вдвоем – Карен и Измаил, но к ним пристроились Флоллон, Катерн, еще какие-то (об Элмере все совершенно забыли), а сзади ковылял неизвестно откуда взявшийся отец Ромбарт, бормотавший что-то насчет соборования. Его не слушали и отпихивали, а в спальню и вовсе не впустили.
Торгерна положили на постель. Карен распоряжалась.
– Таз какой-нибудь сюда. Или бадью. Скорей! Его сейчас рвать будет. Вон ты! Сбегай в погреб, пусть тебе льда нарубят. Окно растворите!
Катерн спросил Измаила:
– Когда ты успел?
– Я не дошел… она по пути встретилась.
Карен, получив то, что ей требовалось, стала всех бесцеремонно выпроваживать.
– Все! Нечего здесь толпиться. Только мешаете. Хватит одного помощника.
– Он поправится? – спросил Флоллон.
– Конечно, поправится. Мне такое не впервой. Приятного, правда, мало. Да вы и сами… того… идите, отсыпайтесь. Измаил мне поможет.
В ее голосе звучала та особая лекарская уверенность, которая успокаивает лучше всяких снадобий. Они стали, пятясь, покидать комнату.
Измаил угрюмо спросил:
– Это падучая?
– Нет. До этого еще не дошло. Но если он будет так пить, то падучей кончится. Он ел что-нибудь сегодня?
– По-моему, нет.
– Так я и думала.
Она развязывала ремешки на сумке с лекарствами.
– А как отличить простой припадок от…
– После, после объясню, – прервала она. – А сейчас помоги стянуть с него сапоги и одежду.
Довольно долго им было не до разговоров. Измаил действительно мог быть хорошим помощником, тем более, что теперь из-за своей озабоченности перестал задавать лишние вопросы.
Когда забытье стало больше напоминать тяжелый сон, Карен сказала, что покуда не нуждается в его помощи, и он может отдыхать. Измаил страшно устал, но будь на месте Карен кто-нибудь другой, он продолжал бы сидеть и бодрствовать. Однако Карен он доверял безусловно. Он улегся на свое место у порога и мгновенно уснул.
Карен сидела у постели. Комната освещалась только углями очага, но ей этого было достаточно, чтобы видеть страшное опухшее лицо Торгерна. Она рассматривала его с каким-то холодным вниманием. Обычно она лишь усилием воли заставляла себя посмотреть на этого человека, но теперь она не могла отвести от него глаз. И она знала, почему. Одно-единственное движение… Жилка бьется над ключицей… пальцем прижать, надавить…
А я? А моя Летопись? Измаил крепко спит, и неужели я не обману стражу? Одно движение, и город отомщен, и войны не будет, и спадет эта тяжесть с моей души…
Она знала, что не сделает этого. Более того – она вылечит человека, которого ненавидит всей душой. А ведь он лежит не раненый, не умирающий, просто упившийся, как свинья, черт знает до чего. И не жалость ей мешает, нет. Просто твердо усвоенное правило – лекарь не убивает больного.
Никакой лекарь никакого больного. Это общий закон. И еще одно, свое, личное – мои руки должны быть чисты! Я не убийца, как все вы здесь. И хватит об этом.
Она растолкала Измаила, дала ему последние указания и ушла.
Иногда тьма, затянувшая сознание, давала трещину, и в ней он смутно различал фигуру, неподвижно сидящую у постели. Карен, склонив голову к плечу, смотрела на него. Это был сон, но теперь он приносил покой, а не ужас, и вновь наступавшая тьма не давила собой.
Он открыл глаза, и словно железный обруч сомкнулся вокруг черепа. Распахнутое окно впускало рассеянный внутренний свет. У постели сидела темная фигура, склонив голову к плечу. Измаил задремал сидя. Впрочем, просыпаться он умел так же мгновенно, как засыпать. Он вскочил, потянулся за кружкой на подоконнике.
Торгерн смотрел на потолок. Было ему худо, но потрясения он не испытывал. Ну, похмелье, ну, тяжелое.
Бывает. Только не припомнится никак, чем все кончилось.
– Измаил, что было вчера?
– Припадок, – сказал телохранитель, протягивая полную кружку. Запахло мятой и еще какой-то травой.
– Еще что? Драка? – Он нахмурился, припоминая, с кем дрался и почему.
Измаил продолжал докладывать.
– Да, с Элмером. Ты его пришиб, а уж как – не знаю. А потом начался этот самый припадок. Все, конечно, вусмерть переполошились. Но Карен сказала, что это не падучая, и вообще всех уняла.
– Карен? – он понемногу начал понимать. – Она, что, сюда приходила?
– Всю ночь она здесь была. Только что ушла, как рассвело.
Он умолк, ожидая приказаний. Торгерн молчал, снова уставившись на темный потолок. Рот пересох, губы растрескались, и ныла прокушенная ладонь, и нельзя сказать: «а на душе было еще гаже», потому что все это было одно и тоже. Словно сбывался его первый, вильманский сон. Позор его доконал. Не стыд – он не знал, что такое стыд, а позор. Он давно уже – весь месяц думал о позоре, но настоящий-то позор был – вот он. Она была виновата в этом, она толкнула его в яму и сама же вытащила оттуда, и из-за этого – он явно это ощущал – позор его каким-то образом объединял, сближал их. Это была их общая тайна, о которой не должен был знать никто.
Только они во всем мире. Они двое. И он понял, что всякая попытка разорвать цепь, которая связала их, лишь укрепит ее. И это не кончится никогда.
Часть 2
III. Линетта
Края дранки над кровлей перехода от Западной башни к воротам были неровные, и такая же неровная кайма солнечных пятен лежала на кирпичном полу. И глазу было приятно следить за этими пятнами света в полутьме галереи. В конце ее мыкался Катерн, Карен сразу заметила его, но по-прежнему делала вид, будто занята только солнцем. Он стоял, склонив голову, так что верхняя часть лица терялась в тени, и видны были лишь рот со слишком яркими, точно мокрыми губами, и раздвоенный подбородок. Неуверенность Катерна забавляла ее. Еще недавно он заорал бы сразу, чтоб обратить на себя внимание. Теперь – нет. Он будет ждать, пока она поравняется с ним. Ну, вот …