Но ворота были открыты. И вовсе не ради них. Несколько всадников выезжали, выплывали впереди – туман глушил топот копыт и скрип ворот. Один из всадников обернулся.
– Карен?
– А, это ты, – безразлично сказала она.
Он остановил коня и возвышался прямо перед ней – огромная серая тень. Капюшон плаща сполз на плечи. И хорошо знакомый взгляд. Только мне-то теперь что…
– Откуда ты? Что здесь делаешь?
– Странный вопрос. Нынче праздник, и мы с госпожой, – она кивнула в сторону, – были на празднике.
Торгерн с недоумением повернул голову, похоже, не сразу понял. И было отчего. Увидеть госпожу Линетту в такой час, босую, растрепанную, простоволосую, в подозрительном обществе ведьмы – кто вообще в такое поверит? Но это была она, и теперь его упорный взгляд переместился на нее. Линетта молчала. Карен, зевая и кутаясь в плащ, прошла в распахнутые ворота. Все, братцы, дальше – сами. Я хочу спать.
Она следила за руками Боны и Магды, сидя у края стола. Это было нечто вроде экзамена, и управлялись девицы, надо сказать, неплохо. Все последние дни она не давала им передохнуть, а то совсем запустили учебу, будь оно все неладно. Все, все, никаких любвей, никаких страстей, никаких посторонних в доме. Хватит валять дурочку, пора заняться настоящей работой. Снадобья, снадобья, снадобья… и не надо никому врать… ну, не врать – мистифицировать. Травяной дух сменил запах дыма. Бона и Магда схватывали все на лету… и вот так бы я могла прожить всю жизнь… а как же мое предназначение? А Летопись?
Ни слова о Летописи. Она предостерегающе подняла руку, заслышав шаги в коридоре. Девушки удивленно вскинули головы – увлеченные работой, они не слышали ничего. Карен кивнула и спросила довольно громко:
– Скажи-ка мне, Магда, если б ты жила на пустыре, где ничего, кроме полыни, не растет, что бы ты сделала?
Магда рассмеялась, приняв вопрос за шутку.
– Как это? Полынь – трава полезная. Она останавливает кровотечение, лечит горло и легкие. Еще полынь…
Двери распахнулись. Линетта стояла на пороге.
– Правильно, Магда, – сказала Карен, – полынь – трава полезная. Что же ты не входишь? – она обращалась уже к Линетте.
Линетта молчала, глядя на нее.
– Так, девушки, – Карен встала. – Идите пока погуляйте. Сходите хоть в поле. Вернетесь, и мы продолжим наши занятия.
Она взяла Бону и Магду за руки и подвела их к задней двери. Вернувшись, обнаружила, что Линетта уже вошла и сидит за столом. Но Карен не села напротив, как в прошлый раз, а отошла к очагу и стала переставлять кувшины и миски. Она ни за что не хотела первой начинать разговор.
Когда пауза протянулась достаточно долго, Карен, наконец, обернулась к Линетте. Та смотрела на нее так же яростно и неотрывно, как тогда, у костра. Но во взгляде ее уже не было той повелительной силы. Скорее, было в нем нечто молящее. Да. Яростно и умоляюще.
– Ты… ты… – сдавленно начала Линетта, потом замолчала, видимо, не могла подыскать нужное слово, и вдруг закричала, – подлая тварь! Ты обманула меня!
Выкрик не удивил Карен, она ждала истерики с той минуты, когда Линетта вошла, и, казалось, испытывала удовлетворение от того, что не ошиблась.
– Погоди. Разве я не исполнила все, о чем ты меня просила?
Спокойствие ее подействовало на Линетту.
– Да… – прошептала она.
– Я пошла с тобой на Громовую пустошь. Я зажгла костер. Я устроила ворожбу. Разве я плохо исполнила это?
– Да, но…
– Ты сама назвала свое желание. А хотела ты, в конечном счете, одного – чтобы приехал Торгерн. Он приехал.
– Да, но все напрасно… – она говорила все тише и тише, голос ее почти сошел на нет, последние слова можно было лишь прочитать по движению губ. – Он разлюбил меня… – и снова внезапно разрыдалась. Слезы брызнули как-то сразу, неожиданно для нее самой, она закрыла лицо руками, и слезы текли сквозь пальцы.
Карен быстро – заранее подготовилась – налила воды, сунула чашку в руку Линетте, достала из-под подушки платок, и, пока Линетта, давясь, пила воду, вытерла ей глаза. Линетта вытерпела это безропотно, но слезы все текли.
Что ж ты так плакать-то любишь. Нетерпеливость нетерпеливостью, но надо же сдерживать себя, думала Карен, но как-то отстраненно, понимая, Линетта не научилась сдерживаться, потому что до встречи с княжеской ведьмой ей не приходилось плакать.
– Перестань ты, ради Бога, слезы лить. – Теперь она уже могла позволить себе повелительный тон. Вслед за тем, как перестала называть Линетту «госпожой». – Подожди, давай разберемся. Вы видитесь с ним наедине?
– Нет.
– Ну вот!
– Но мы и раньше никогда не встречались наедине.
– Ты ему что-нибудь говорила?
– Нет. Никогда. Никому. Только тебе.
– Так, может, он ни до чего не догадывается? Ты думаешь, он шибко умный? Может, он и вправду думает, что ты приехала на богомолье? Если он вообще что-либо думает… – от последнего замечания следовало бы удержаться, но Линетта не обратила на него внимания.
– Правда? Нет… нет… я чувствую, что не из-за этого.
– Почему?
– Я не знаю, как сказать…
– Попробуй. Это важно, – Карен считала, что всякая мысль может быть выражена словами.
– Не знаю… У него пустые глаза, когда он на меня смотрит.
– Они у него всегда пустые, – быстро возразила Карен.
– Неправда! Раньше не были… а сейчас… как будто я мертвая… или он сам уже умер.
Она прижала руки к вискам. Карен молчала. Не могла она, хоть убей, поверить в глубину любви к одному человеку и страданиям из-за этого. Для нее имели значение лишь общая любовь и общие страдания. Да и вообще любовь в ее понимании не имела самостоятельной ценности. Она входила как составляющая в те мысленные категории, которым Карен обыкновенно пользовалась – власть и подчинение, свобода и зависимость. И так хотелось сказать ей – брось, пренебреги, где твоя гордость, из-за кого ты страдаешь, не привыкать же ей убеждать обиженных женщин. И она сумела бы убедить Линетту, конечно, сумела бы. Но, если она это сделает, пропал весь ее замысел. Все, что достигалось таким трудом. И особенно теперь, когда Линетта дала себя убедить, что Карен не может быть ее соперницей, и доверилась ей совершенно. Погруженная в свои мысли, она не смотрела на Линетту, а та по своему расценила молчание Карен.
– Помоги… ведь ты же все можешь! – Бросилась, схватила руку, рывком поднесла ее к губам. – Я сделаю все, что ты скажешь!
Карен оцепенело взглянула на Линетту. Та, конечно, не могла знать, о чем она думает. А Карен внезапно вспомнила несчастную солдатскую потаскушку, целовавшую ей руки у въезда в Торгерн. Но той, по крайней мере, было за что целовать руки.
– Хорошо, – сказала она, с трудом разлепляя губы. – Что смогу, сделаю. – И, с некоторой большей уверенностью. – И не приходи ко мне больше. Жилище ведьмы – не место для девицы из благородного дома. Я сама к тебе приду. Все.
И снова, оставшись одна, она продолжала сидеть за столом. Силы ушли на то, чтобы подавить волну бешенства.
Ну, братцы, это уже ни на что не похоже. Мошенничество – еще куда ни шло, Но быть сводней… До чего я еще дойду – ради добра?
Спокойно! Не накаляйся понапрасну. Разве ты не достигла, чего хотела – Линетта полностью перешла под твою руку, и без всякого вмешательства высших сил. А ведь она сопротивлялась. Пыталась сопротивляться. Только зубки у нее пока мягкие. А в остальном – сама виновата. Нельзя было устраняться прежде времени. Да, но я не хотела вставать между ними. И потом, кто мог ожидать, что Торгерн так себя поведет? Это он-то! Заболел он, что ли? Надо узнать. Для лекаря нет ничего стыдного и непристойного. Сейчас же она более, чем когда-либо, чувствовала себя лекарем перед сложной операцией, лекарем, готовящим свои инструменты. Инструментами были мысли. Их следовало отточить и разложить по местам.
…Между прочим, не стоило сбрасывать со счетов ту версию, которую она изложила Линетте. Она сказала так, чтобы ее успокоить, но и это следовало принять во внимание. Не знает? Точнее, не хочет знать. Однако пока все сводится к одному. Придется поговорить с самим Торгерном. Ужасно мерзко, но придется.