Ну, хватит, хватит. Любите друг друга, плодитесь и размножайтесь, я так говорю. А я, Карен, возвращаюсь в свое обиталище, содержащееся в порядке стараниями Боны и Магды. Никому не помешаю, никуда не выйду. Разрази меня гром, если мое тело куда-нибудь выйдет. А в остальном… О, как долго я держала себя под спудом… да и сейчас я ничего не позволю себе… так, слегка… Я прихожу и ухожу, когда пожелаю, и нет у меня в этом мире ни господина, ни госпожи! Пальцем не шевельну, ресницей не двину… а потом… как это в песне поется:
Я выйду на свободу, Черпну горстями воду…
Забыла. Неважно.
Магда кончала разливать зелья по горшкам. Она могла уже делать это самостоятельно, и ей очень хотелось похвалиться и вообще поговорить (Бона ушла в слободу), но хозяйка молчала. Зная незлобный ее нрав, Магда рискнула начать сама, однако не раньше, чем расставила горшки по полкам.
– Зачем ты нас тогда выгнала?
– Когда?
– Когда пришла госпожа.
– Потому что я разрешаю вам любые развлечения, кроме зрелища человеческих страданий.
– Но ты сама однажды говорила, что нам с Боной нужно, неоходимоо видеть страдания.
– Правильно. Чтобы закалить разум. Чтобы стать сильнее других людей. И по этой силе жалеть их. Потому что, если лекарь не жалеет людей, он не лекарь, а убийца. Все это в основном относится к страданиям тела. А соблазн развлечения душевными страданиями силен… особенно в молодости. Ты довольна ответом?
– Да. Но потом я спрошу еще. Когда поразмыслю немного.
– Вот правильно. Поразмысли. И не мельтеши у меня перед глазами. А то я перестаю различать, кто из вас Бона, а кто Магда.
– Как это? Раньше различала, а теперь перестаешь?
– Это потому, что я раньше к вам еще не привыкла. Ладно. Ты все сделала на сегодня?
– Все. Черныша покормила, зелья расставила…
– Хорошо. Теперь разведи огонь в очаге, и можешь делать, что хочешь. Только оставь меня. Я должна думать.
Магда, которую все лето приучали к тому, что думать – это занятие, все еще не могла окончательно в это поверить, и, запалив огонь, не удержалась от замечания:
– Огонь. Тепло же! Может, ты нездорова, раз тебе холодно?
На что Карен ответила непонятно:
– Я мерзну только от своих мыслей.
Напьюсь воды холодной, Пойду тропой свободной…
Магда приоткрыла дверь. Вбежал Черныш, прыгнул на колени хозяйке. Карен погладила его, и он, довольный, свернулся клубком.
.
Магда пожала плечами и вышла. Но любопытство продолжало терзать ее. Несколько раз она тихо заглядывала в соседнюю комнату. Однако ничего интересного она там не увидела. Карен сидела на постели с ногами, прислонившись к стене. Глаза ее были закрыты, ни один мускул лица не двигался, дыхание было ровным, как дыхание крепко спящего человека, и лишь движение руки, иногда поглаживающей спину кота, говорило за то, что она не спит.
Но время проходило, а она продолжала сидеть все так же неподвижно. Магда уже не могла уйти. Она неслышно примостилась в углу, так, чтобы можно было наблюдать за хозяйкой. Поскольку полностью занять себя «думаньем» она не умела, с собой она прихватила шитье.
Стежок – взгляд на бесстрастное лицо на фоне стены – узкая рука провела по черной шерсти – стежок – темные ресницы все так же неподвижны – стежок…
Неожиданно, в очередной раз подняв голову, Магда увидела, что глаза у Карен открыты, и поразилась, какие они огромные и темные – почти сплошные зрачки. Распахнутые глаза. Она быстро вскочила на ноги – свалившийся на пол Черныш с мяуканьем умчался. В ее движении, взгляде, мгновенно исказившемся лице Магда угадала то, чего никогда не видела в ней раньше – злость. В ужасе она сочла, что хозяйка гневается на нее из-за того, что Магда нарушила ее уединение. Но потом она поняла, что Карен ее вовсе не видит. А видит она что-то другое.
Карен шагнула вперед, казалось, ей хочется что-нибудь разбить или разломать. Перепуганная Магда шмыгнула в дверь. Карен ударила кулаком по столу и так и осталась, полусогнувшись. Распустившиеся волосы свисали по острым плечам.
– Проклятье, – прошипела она. – Проклятье.
Больше она не хотела встречаться с ними. В особенности с Линеттой. Проявить нерешительность в последний момент! Значит, сама не хотела по-настоящему. Ни любви, ни власти. А просьб-то было, просьб… Или она ожидала, что я за нее лягу в постель с Торгерном? Ну уж нет. Я вернусь к своим больным и своим лекарствам. По крайней мере, мы знаем, чего ждать друг от друга.
Да, она пыталась сделать вид, что ее ничего больше, кроме лекарских занятий, не интересует. В суматохе, предшествующей отъезду Линетты, о ней, казалось, совсем забыли, и она снова могла беспрепятственно ходить по всей крепости. Во время одного из таких походов она столкнулась с Торгерном. Отвернулась, пошла, он за ней, оторвавшись от своих спутников. Он, кажется, ждал, что она первой начнет разговор, но она и не думала этого делать. Она по-прежнему молчала. О, Господи. Мало того, что Линетта испугалась. Еще и он решил поиграть в благородство… как будто я не знаю, чего оно стоит.
Он все еще продолжал идти рядом. И не убегать же! И, вдобавок, не отрываясь, смотрел на нее. Не хватало еще, чтоб он сам принялся рассказывать, как все было. Но он сказал:
– Ты же все знаешь. Как тогда, во сне. Ты была там и все видела. Я все время это чувствовал.
Она наконец взглянула на него – с видимым презрением. Но, только оставшись одна, она поняла и ужаснулась. Цепь, о которой она думала и раньше, цепь, выкованная ей самой, звено за звеном, стала слишком прочна. Не означает ли это, что цепь стала связывать и ее? Но, если так… Нет, неправда. Она может ошибаться в любом другом, но не в этом. Я свободна, свободна, я должна быть свободна, несмотря ни на что. Иначе гибель. Хуже гибели. Пропасть, в которой блуждает душа среди неразрушимой тьмы. Я верю в свет. Я свободна.
Накануне отъезда Линетты она пошла в слободу, к гончару, который работал по ее указаниям. Он сам просил взглянуть, хороша ли посуда, и, кроме того, приятно было смотреть, как он работает. Когда она стояла под навесом, следя за движением гончарного круга, ее окликнули. Это был Измаил, появившийся, вероятно, от оружейника, работавшего по соседству. Она вышла, спросила жестко:
– Это он тебя прислал?
– Нет. Я не знал, что ты здесь. Но… – он почесал в затылке, – странные дела творятся у нас…
– Ну?
– Вчера в церкви, все мы там были, кроме тебя, конечно, после службы подошла ко мне служанка госпожи Линетты, такая, в полосатом покрывале…
– Знаю. Дальше.
– И говорит, что ее госпожа меня зовет. Я удивился. Подошел. Она сказала, что еще с нашего приезда меня помнит. И еще сказала, что, если ты, то есть я, увидишь где-нибудь княжескую ведьму, передай ей, чтобы она вышла проводить меня. Просто вышла, и все.
Карен сделала утвердительный знак. Измаил глядел на нее тревожно и вопросительно. Может быть, хотя бы он поймет?
– Что ты сам, собственно, думаешь о Линетте?
Лицо его приняло восторженное выражение.
– Я таких красивых никогда не видел. Как в сказке. «Прекрасны были лицо ее, стан, облик и одежда».
– Согласна. Но – кроме этого? Ладно, поставим вопрос по-другому. Что ты скажешь об ее отъезде?
– Как что? Жаль, конечно…
– О, Господи, почему до людей очевидное доходит с наибольшим трудом? Неужели ты не чуешь, что за отъездом последует разрыв договора, а там и война?
– Но война все равно будет. Со Сламбедом. Ты наверняка уже слышала.
– Я сейчас о Вильмане. Война. А мог быть союз. Накопление сил, а не рассеивание.
– Ты говоришь так, будто чего-то боишься.
– Я не боюсь, Измаил, я тороплюсь. Мне нужно многое успеть. Если меня не убьют, я проживу еще лет семь, ну, может, десять, и я должна успеть…
– Но ты сама не так давно говорила мне, что никуда не спешишь.
– У меня свой счет времени… Ладно, речь не обо мне, о Линетте была речь.
– Но ты придешь, как она просила? Только не отвечай: «А ты как думаешь?»
– Ты делаешь явные успехи. Именно так я и собиралась спросить.