Нина продолжала:
— Ты видишь, Бог сжалился надо мной и забрал ее. Я больше не могла жить с такой дочерью. Каждую секунду я ждала самого плохого, и вот это самое страшное пришло, и я не боюсь сказать, что это мне принесло облегчение.
Розина понимала ее, но не разделяла этих чувств. Она по-своему любила Мари-Шарлотт.
— Консьержка сказала, что полиция, кажется, арестовала ее банду?
— Да, — подтвердила Розина. — Они жили в двух шагах от гаража, чтобы держать его под наблюдением. Приятели твоей дочери сказали, что она вбила себе в голову мысль убить Дуду за то, что однажды он ее отлупил.
— Она была ненормальная, — сказала Нина. — Или что-то в этом роде. Но у нас в роду ведь не было ненормальных.
— С кого-то это должно было начаться, — сказала Розина.
Шел дождь. Порывистый ветер иногда разгонял тучи, и из-за них ненадолго выглядывало солнце. Они брели по кладбищу, не торопясь влиться в оживленное уличное движение.
— У тебя по-прежнему нет никаких известий от Эдуара? — спросила Нина.
Розина покачала головой.
— Нет, и мне это кажется странным. После несчастного случая в Женеве он очень изменился. Я несколько раз пыталась дозвониться в замок, но телефон не отвечал. Мне очень хочется туда поехать.
Нина, поколебавшись, спросила:
— Ты живешь одна?
— Абсолютно. Мой гонщик удрал, нажав на все педали.
— Можно подумать, что тебя это забавляет?
— Лучше над этим посмеяться, чем плакать.
И чтобы придать больше весомости своим словам, Розина прибавила:
— Вполне нормально, чтобы гонщик был гонщиком, не правда ли?
А потом расплакалась, но на этот раз не из-за смерти Мари-Шарлотт.
Врач вошел с целым эскортом ординаторов. У него была пышная седая грива, и при всей его деланной, искусственной простоте, он держался чопорно и высокомерно.
Подойдя к кровати князя, он взял температурный лист, завопив:
— Ну, каторжник, как мне кажется, ты выкарабкался из лап смерти!
Затем, обращаясь к своим ученикам, он сказал:
— Этот тип может себя назвать двужильным, он перехитрил смерть. В том состоянии, в котором он к нам поступил, я не дал бы и пяти франков за его выздоровление.
Врач картинно упер руки в бока и спросил:
— Что вы сделали, чтобы выкарабкаться?
— Я оттолкнулся от дна ногой, — ответил Эдуар. Они засмеялись. Врач еще больше повысил голос:
— Я счастлив, Бланвен, первым сообщить вам приятную новость: ваш адвокат рассказал мне по телефону о том, что вас помиловали. И еще он сказал, что вас ожидает сюрприз, но не уточнил, какой. Мне кажется, у вас хороший «разгребатель грязи». Так, кажется, называют адвокатов в вашей среде?
— Я не знаю, — ответил Бланвен. — Я не бродяга, а князь.
Врачи снова рассмеялись.
39
Мэтр Кремона пришел через два дня. Из восьми коек в палате были заняты только пять. Один из больных умер ночью, а двух других перевели в другие палаты. Адвокат радостно улыбался; Эдуар считал его славным, добрым человеком, ибо он любил приносить хорошие новости. Ликующий, светящийся от радости Кремона обнял и поцеловал князя, что очень тронуло Эдуара.
— Вы видели эту бумагу о помиловании? Вам сказал о ней врач? Она пришла по почте заказным письмом. Нам повезло с комиссией, там оказались добрые, сердечные люди. Но, конечно, профессор Бернье тоже постарался; он состряпал классное медицинское свидетельство, согласно которому вы почти что покойник и что просто негуманно применять крайние меры к человеку, совершившему такой мелкий проступок. Вы следите за ходом мыслей? Экс-комиссар Пендур тоже был великолепен: ему понадобилось сорок восемь часов, чтобы обнаружить интересующую нас персону. Кто сделал бы лучше?
— Где она? — спросил Эдуар.
— В зале ожидания; до того как ее ввести, я решил сначала предупредить вас.
— Введите ее и оставьте нас, — потребовал Эдуар.
Адвокат выглядел немного разочарованным.
— Я сейчас пойду за ней, — сказал он с сожалением. — Но я еще что-то вам хотел сказать… Ах, да! Это насчет машины, которую вы мне уступили; не нужно ли еще раз проверить ее ход…
— Нет! — резко сказал Эдуар. — Она прекрасно отрегулирована.
— Ладно, ладно, я задавал себе вопрос…
— Не волнуйтесь, мэтр, это безупречная машина.
Кремона вышел. Эдуар пригладил свою спутанную шевелюру, привел в порядок кровать, чтобы можно было в ней полулежать. Он был спокоен, даже слишком; биение пульса было, как ни странно, замедленным. Эдуар думал о своем чудотворном исцелении (воскрешение всегда чудотворно), и он сам не мог понять, почему его гибнущее, искалеченное тело вдруг прекратило свой стремительный бег в небытие. Какой немыслимый скачок, возникший в глубинах его существа, совершил это «волшебное» исцеление? Откуда взялась сила, возобновившая его связи с жизнью, с которой он уже мысленно прощался?