— Я страшно рад тебя видеть, — сказал Селим. — У тебя нормально в твоем замке?
— Все не так просто! — ушел от прямого ответа Эдуар. — Где твоя сестра?
— Она вернулась в больницу: эти подонки здорово ее достали; она теперь всего боится. Ей назначили антидепрессанты в больших дозах. Ты знаешь, я больше никого не видел. Она вернется, Дуду, и принесет еще много бед. Эта девка, словно дикий зверь, выпущенный на свободу. Она закончит психушкой, ты посмотришь. Но если ее в ближайшее время не изолируют, она убьет еще многих, и тебя первого: это ее навязчивая идея. Эдуар пожал плечами.
— Пойдем, навестим Наджибу, — сказал он.
— Что мы будем делать с гаражом?
— В данный момент ничего: пусть стоит закрытым.
— У нас две машины на ремонте: пятнадцатая белая — одного врача из Нантера и с откидным верхом — торговца семенами.
— Я тебе сообщу как поступить, а пока не время.
Наджиба дремала. Бритая голова придавала ей сходство с мальчишкой. Парик виднелся из приоткрытого ночного столика. На красивом лице девушки все еще были следы побоев. При виде Наджибы у Эдуара сжались кулаки. Если бы эти подонки ему попались, он бы их уничтожил. Наджиба при его приближении открыла глаза.
— Здравствуй, дорогая, — сказал Эдуар, усаживаясь на краешек кровати.
Как и в прошлый раз, когда она попала в больницу после аварии, девушка взяла его за руку, провела ею по своей щеке и плотно прижала к виску.
— Я не позволю ей причинить тебе зло, — сказала она.
— Не волнуйся, комаров давят прежде, чем они кусают.
— Она снова придет с этими подонками.
— Подонков тоже уничтожают.
— Ты совсем вернулся?
— Пока еще нет.
— А когда?
На языке вертелось слово «никогда».
— Чуть позже, — пообещал Эдуар.
Какое-то время Наджиба лежала молча, словно в оцепенении, потом внезапно с ней случилась истерика, и она стала громко, безостановочно рыдать.
Примчались медсестры, сделали ей укол. Вскоре она затихла. Эдуар ушел с камнем на сердце.
Нина шила при свете лампы, абажур которой она опустила до уровня своей старенькой зингеровской машинки. Неожиданный приход Эдуара прервал ее работу.
— А, это ты, кузен! — воскликнула она радостно. Нина его боготворила и каждый раз, когда они встречались, краснела. Он был для нее в некотором роде идеалом. Он был сильным, мужественным и походил на Альбера Прежана (с ее точки зрения), довоенную кинозвезду, которого боготворила ее мать. Это преклонение и обожание актера передалось дочери. В комнате висело не менее восьми его фотографий. Они обменялись беглым родственным поцелуем.
— Как мило, что ты зашел ко мне, — сказала Нина.
— Мари-Шарлотт здесь нет?
Удивительно невыразительное, заплывшее жиром лицо Нины тут же приняло жалобное выражение.
— Я ее давно не видела. Она связалась с бандой парней, которые гораздо старше нее; я постоянно жду беды и скандала.
— Ты же понимаешь, что она — соплячка, и ты ответственна за нее.
Нина пожала своими вялыми сутулыми плечами.
— Безусловно, но что же мне делать? Удержать около себя невозможно. Я даже не могу ее поместить в исправительную колонию: она пока еще не совершила никакого преступления.
«Не совершила, — подумал Эдуар, — она просто убила двоих».
— Ты имеешь представление, где бы я мог найти Мари-Шарлотт?
— Она проводит обычно время в «Ла Фанфар», в пивной у Клиньянкурских ворот. Там много игральных автоматов.
— А если там ее не будет?
Нина развела руками.
— Почему ты ее ищешь, Эдуар? Она что-то натворила?
— Не совсем, но я хотел бы с ней поговорить с глазу на глаз.
— Если ты найдешь Мари-Шарлотт, взгрей ее как следует и объясни, что она могла бы мне хоть немного помочь. Я одинока и с трудом свожу концы с концами.
Моему другу, который жил со мной, она подложила такую свинью, что он дал деру.
Эдуар предоставил ей возможность излить весь поток жалоб, потом положил на стол три стофранковые банкноты — Нина сделала вид, что не заметила их, дабы избежать тягостных благодарностей, — и ушел.
Сорочка прилипла к телу. Стояла такая духота, что трудно было дышать. Он с тоской вспомнил Швейцарию, мягкий, теплый воздух у озера, величественно проплывающих лебедей. Ему недоставало приятной, беззаботной жизни замка. Эдуар любил в ней торжественность и покой. Бабушка все чаще брала его в часовню, которая прилегала к замку. В часовне было всего двенадцать скамеечек для молитвы перед неким подобием алтаря, сооруженным из старых деревянных панелей эпохи Людовика XV. Четыре очень темных витража так искажали освещение, что даже в солнечный день успокаивающая светотень располагала к сосредоточенной молитве.