Они поднялись к нему. Князь закрыл поплотнее дверь, но крючок набрасывать не стал. Открыл рывком дверцу бюро и отошёл в сторону.
- Сам бери, - сказал он, - я больше к ней не притронусь.
- Да ради Бога! - засмеялся Семён и, запустив свою лапу внутрь маленькой ниши, пахнувшей старой вишней, схватил палку. И тут сверкнуло розовым светом, в комнате бухнуло с такой силой, что окно балконной двери разнесло вдребезги. Князя отбросило назад и он ударился затылком о стену.
20
Очнулся он от того, что кто-то брызгал на него водой. Фимка и Глашка охали, бегая вокруг князя и Семёна: тот лежал весь чёрный, обгоревший. В комнате пахло палёным мясом, как будто здесь поджаривали на костре свинину. Князь приподнялся на локте и посмотрел, как перевернули тело Семёна: у того в руках ничего не было.
- Не трогайте палку! - крикнул князь горничным. Те не поняли, о чём он говорит, а когда Глашка увидела ту самую короткую неструганную ветку, она спокойно подняла её с пола и спросила:
- Эту, что ли?
- Брось сейчас же! - крикнул князь и хотел встать, но ноги не слушались.
- Пожалуйста, - ответила Глашка, будто делая одолжение, - не брать, так не брать: у нас тоже такие имеются - мы же местные.
Фимка шикнула на неё и сверкнула глазами. Глашка отреагировала на её зырк более чем спокойно:
- Да ладно, чего там - пусть уж всё знает.
Князь смог, наконец, сесть, упёршись руками в пол.
- Чего мне знать надо?
- А это мы потом скажем, как поужинаете: третий день, чай, не емши.
- Как третий?
Глашка только махнула рукой и дёрнула за шнурок сигнального колокольчика. Тут же пришёл Никифор. Глашка ему сказала, чтобы убрали тело Семёна и похоронили побыстрее, пока солнце не зашло, а то покойника плохо в доме держать, тем более самоубийцу.
- Почему самоубийцу? - удивился князь.
- После, барин, после: сначала - ужинать, - по-хозяйски ответила Глашка и помогла ему подняться.
На ужин дали простую крестьянскую еду: варёную рассыпчатую картошку, посыпанную зелёным лучком, капусту квашеную, тоже с лучком, но только с репчатым, хлеба чёрного - пять или шесть толстых ломтей.
Да, он, действительно, проголодался, как бездомный пёс. Заломило за щеками, засосало под ложечкой, даже руки задрожали, когда он отламывал свежий хрустящий хлеб и вдыхал аппетитные запахи.
Сергей Петрович набил желудок до отказа, но не чувствовал, что наелся, и попросил себе ещё. Однако кухарка знала про такого рода перебор и сказала, чтобы он попил ежевичного морса. Князь охотно согласился, влив в себя стакан-другой, не забыв закусить всё это большим ломтём белого хлеба.
После полуденного сна, он решил собираться домой - в город, не дожидаясь графского отпрыска. К нему поминутно забегали то Никифор с Дмитрием Степанычем, то горничные, помогая укладывать вещи.
Князь надумал ехать утром по холодку. Поедет на лёгкой бричке с конюхом Фёдором: управляющий сам решил со всем этим справиться, поэтому князю ничего не оставалось, как сидеть в огромном зале, где когда-то с графом слушал матрёнину сказку. Было одиннадцать часов вечера. Мыслями он уже был дома: играл в карты, пил вино, обсуждал с друзьями последние новости ... Люстра бросала дрожавшими свечами не ровный свет на зеркальный паркет, за открытыми окнами было темно и в них налетали ночные бабочки и какая-то моль; с парка доносились птичьи перебранки, болтовня уток, лягушачье... О-у-у-у! О-у-у-у!
Князь побелел, услышав волчий вой. Внизу забегали, закричали, замелькали факелами. Кто-то пальнул из ружья по деревьям - послышался шум падающих отстреленных веток. Вдали, на крестьянской стороне, раздавался лай сотен собак. Князь сорвался с места и побежал вниз. На пути наткнулся на Никифора, бегущего ему навстречу, видно, с "донесением" о том самом волке. Никифор уже открыл рот для доклада, но князь лишь бросил "Слышал!", и помчался к выходу.
Он выскочил наружу - Никифор за ним. Свет от окон, который ещё не успели погасить, освещал площадку перед особняком. По ней, мимо князя, стуча сапогами, мелькая штыками длинных ружей пробежали двое солдат. Один из них обернулся и крикнул:
- К конюшне пошёл, сволота!
Никифор побежал впереди князя, неся в руках несуразное дубьё, смахивающее на длинное коромысло. Добежав до конюшни, солдаты и, прибывшие на подмогу, Никифор с князем, несговариваясь встали по периметру строения. Князь оказался у задней стены. Он прислушивался к разным ночным шорохам, пытаясь определить "подходящий" звук, но его забивал стрёкот сверчков, разбросанных тут и там, крысиная возня в углу постройки, фыркание коней...
Но долго ждать не пришлось: со стороны графского сада, с той что уходила в лес, по которой князь несколько дней назад проезжал на Цербере, вновь раздалось оглушающее, дерущее кожу на затылке "О-у-у-у!".
Солдаты с ружьями наперевес, бросили свои посты и подбежали к Сергею Петровичу.
- Не видать? - спросил один, приземистый, но крепкий солдатик.
- Нет, не видать, - ответил князь, мельком глянув на смелое весёлое лицо человека, готового чуть ли не со смехом отразить любое нападение.
- Ну это мы, ваш бродь, быстро с ним сладим: он, что турок - наглый, злой, но не крещённый!
Другой солдат и Никифор заржали, как Цербер, стоявший сейчас в стойле за крепкой стеной. Князь невольно улыбнулся заразившему его смеху, но расслабиться не мог. Он ощупал кортик с правого боку... Кортик... "Нет, не кортик!" - у него похолодели ноги. Он вытащил из ножен запиханную кем-то короткую неструганную палку.
- Ну, здрасте, - прошипел он и оглянулся, в надежде, что на него никто не обратил внимание.
- С кем здороваетесь, ваш бродь! - весело спросил коренастый солдат.
Князь посмотрел в смеющиеся глаза бывшего крестьянина и выдохнул:
- С кортиком своим здороваюсь. А, неважно!
- Ну ножичек ваш тут совсем без надобности, - продолжал солдат, - тут одним прицельным всё обойдётся, - он подмигнул растерявшемуся князю.
Вдруг они услышали с левой стороны сильное бешеное дыхание, будто на них нёсся паровоз. Чёрное пятно мелькало на фоне стен особняка, освещённых факелами собравшейся там дворни. С того расстояния, в сто шагов, оно было огромным мохнатым и стремительным. Солдат быстро прицелился и тут же рядом с ухом князя раздался сухой выстрел, оглушив его на минуту непрерывным звенящим свистом. Перед его глазами вспыхнуло белым. Мимо! Солдат плюнул и крикнул что-то своему товарищу, тот выстрелил. Князь угадал по губам коренастого: "Попал! Ай, молодца!". Сердце кувыркнулось в груди князя, его слегка затошнило от возникшего в горле мягкого комка.
Но пятно продолжало делать гигантские прыжки и уже находилось на расстоянии пятнадцати шагов. Князем будто кто-то руководил в те горячие минуты. Он выхватил палку и встал наизготовку. Теперь всем смыслом его жизни было не забытое вино, не брошенные им женщины, а крепость в его руке, сжимающей короткую ветку мёртвой хваткой. "Теперь я ни за что её не выпущу, пусть хоть с рукой отрывает", - промелькнула молнией мысль. И в то же мгновение, когда он додумал последние слова, громадная тень, дыша горячим зловонием, как пахнут десятки мертвецов, кинулась на князя, закрывая собою всё пространство: и дом, и лес, и факельные огни.
Собираясь резать будто настоящим ножом, князь инстинктивно, как механизм, чётко и упруго поднял руку, и воткнул палку-ветку в середину тёплого, смрадно дышащего, тяжёлого пятна. Раздался гром, как перед дождём - это уже слышали в доме те, кто не спал.
Из-за угла особняка выбежала растрёпанная Глашка и бросилась к конюшне. Вокруг дымящейся волосатой туши, освещаемой факелами, валялось несколько человек: трое охали и крутились на месте, а четвёртый лежал с открытыми глазами, глядя в чёрное небо. В его руках дымилась головешка. Глашка подбежала к распростёртому телу и коснулась двумя пальцами его шеи. Вздохнула.