— Людей ремесленных под себя подгрести норовит, — добавил кто-то. — Вам, улещает, под крылом церковным лучше будет. И к мастеру Николе некогда с тем же на кривой козе подъезжал — соврать не даст.
Кузнец, не оглядываясь, отмахнулся:
— Чать, и сам правду Божию от незатейливой хитрецы поповской отличу, и работники мои не дураки. Я на свое сводить не стану, мне тех жаль, кто за себя постоять не может.
— А матушка отца Алексия — что твоя боярыня! — не удержалась какая-то из селянок. Ее сотоварки охотно подхватили:
— Во храме на всех покрикивает да пальцем потыкивает: где кому встать да что кому делать. Того и гляди — вот-вот батюшку свово пузом с амвона вытолкает да сама туда и взберется.
— С детьми ее поочередно нянчись, да по дому для нее, да по хозяйству!
— И чтоб ручку ей поклонительно целовать, будто она мать-игуменья какая!
Отец Варнава поднял ладонь — люди уважительно притихли — и спросил:
— Ваше Ракитное, помнится мне, к Подольской епархии относится?
— Да, отче.
— Так… Архиепископ Феодор… Извещали его обо всем непотребстве этом?
Кто потупился, кто вздохнул или развел руками.
— Извещали, — сказал мастер Никола угрюмо. — На порог не пустил. После выслал келейника своего сказать, что помолится за нас.
Он замолчал, выжидательно глядя на отца Варнаву.
— Я — простой игумен, людие. Однако ждали вы меня не един день, даже заставу ребячью обустроили. Отчего ж думаете, что я смогу управу найти на пастырей неправедных?
— А мы не думаем, отче, мы знаем, — кузнец усмехнулся, со спокойной уверенностью качнул головой. — Вас, ставропигиальных, издалека видать.
— Да ну? — удивился отец Варнава. — Даже издалека? Разве мы какие-то иные?
— Нет, отче. Вы таковы, какими бы всем быть. Тем-то средь иных и приметны.
— Так. Довольно об этом. Пора навестить настоятеля вашего — показывайте дорогу.
Гурьба обрадованно зашумела, окружила отца Варнаву и медленно потекла обратно в село. Кирилл и братия пошли следом, ведя коней в поводу.
Старые ракиты отступили в сторону, открывая взору пряничный терем, с прихотливой бестолковостью изукрашенный разноцветными башенками-смотрильнями и многоярусными гульбищами. Посреди широкого двора, окруженного недостроенным кирпичным забором, влажно поблескивал черным лаком и знаменитыми алыми с золотом цветами на крутых боках яровский возок. Трое работников, мешая друг другу, с неуклюжей осторожностью омывали его из кадушек мягкими греческими губками.
— Оглаживай, не елозь — не то еще оцарапаешь ненароком! А ты, олух, шпицы колесные не все враз, но по единой протирай! Споднизу, споднизу такоже! Да не просто руку суй туда, а выю свою не ленись преклонить при том! — сварливо подбадривал их рыжеволосый бородач отменной упитанности. Распахнутая на его полной, почти бабьей груди шелковая домашняя киса открывала дорогой нательный крест-энколпий из самого Византиона.
— Вот он, настоятель-то наш, — указал на него мастер Никола, темнея лицом. — Мы пока за оградою побудем, отче, — так как-то привычнее.
Отец Алексий обернулся. Колкий взгляд быстро перебежал с отца Варнавы на Кирилла с братиями, а потом на своих прихожан за распахнутыми воротами.
— Помоги нам, Господи, во всех трудах во славу Твою! Игумен Варнава, настоятель ставропигиального Преображенского монастыря, — представился он, подходя и обмениваясь священническими приветствиями с отцом Алексием.
— Протоиерей Алексий.
Маленькие глазки сузились, голова качнулась в сторону ворот:
— Уже успели наябедничать?
— Экий славный у тебя возок, отче! — одобрительно сказал отец Варнава, оглядывая поближе глянцевый расписной экипаж. — Много ли дал за него?
— Ведь с прошлой седмицы дожидались-то, все гляделки проглядели. Даже дозор ребячий наверху учинили. Дозорщики… — отец Алексий покривился. — Думали, мне о том неведомо.
— И палаты просто на диво хороши! Судя по красе такой несказанной, не ты советы мастеров слушал, а сам им указывал, чему да каким быть. Ябеды же людские — как называешь их — вовсе не пусты, гляжу я. Верно, отче?
— А тебя, черноризец… — отец Алексий переменился в лице, пнул в сердцах ближайшую кадушку. Оплошно опрокинув ее и залив себе водою ноги в домашних турецких папучах, с остервенением заорал на притихших работников:
— И эти туда же — и уши развесили, и рты пораззявляли! Прочь пошли, бездельники! Все прочь, все! А тебя, черноризец, такая же черная зависть гложет от того, что ничего своего не имеешь, всё заемное? Да кто ж вам, ставропигиальным, виноват — сами себе плебеев на загривок усадили, везите теперь…