— Бездарь, значит. Ну-ну. Знаешь, добрый садовник яблоки с грушами тоже не от собственной сути производит, он всего лишь землю возделывает да за деревьями ухаживает. А познаниями своими о глубинах естества человечьего и умениями в чужих умах порядок наводить ты любого одаренного за пояс заткнешь.
— Правда твоя, отец игумен. Я и опоясываюсь-то единственно для того, чтобы было куда даровитых затыкать.
Оба как-то невесело хмыкнули.
— Гостей-то когда ожидать? — спросил после короткого молчания лекарь.
— К Троице, мыслю, уж во Лемеше у Димитрия соберутся. Да на дорогу от него к нам еще около пяти дней положим. Итого почти три седмицы выходит.
Двое послушников-подмастерьев из столярной мастерской осторожно втащили в келию что-то вроде наспех сколоченного широкого дверного полотна с прибитыми к нижнему торцу короткими брусками. Отгородили им угол у окна, направляемые и руководимые отцом Паисием. Деловито постучали там и тут молотками, подергали поочередно, проверяя творение рук своих на устойчивость. Результатами проведенных испытаний, судя по всему, вполне удовлетворились.
Кирилл наблюдал за их деятельностью с постепенно угасающим любопытством.
— Отменно, всё просто отменно! Спаси Господи, голубчики! — нетерпеливо подытожил лекарь и помахал рукой, отпуская мастеровых братий восвояси. Утащив за возведенную перегородку вначале высокий поставец, а затем принесенный с собою кожаный мешок, принялся там невидимо и обстоятельно шуршать, позвякивать да побрякивать.
Сидя на своей кровати, истомившийся в ожидании Кирилл потянулся до смачной дрожи. Громко, с подвыванием, зевнул, раздирая рот и выбивая слезы из глаз.
— Не выспался? — откликнулся отец Паисий, продолжая извлекать из предметов всевозможные звуки.
— Мудрено не выспаться, — лениво протянул Кирилл. — Вторую седмицу только в том и упражняюсь.
— Ага, это ты просто подгоняешь меня таким макаром. Ну всё, всё уж — окончились твои мучения.
Лекарь появился наружу, не глядя подтянул к себе столец. Сел напротив, проговорив немедленно и неожиданно:
— Матери, княжиче, могут ведать, что где-то далеко с их детьми беда приключилась — приходилось ли слыхать о таком?
— Вестимо, отче.
— Как думаешь, каким образом дознаются?
— Каким образом… Наверное, чувствуют просто. На то они и матери.
— О! Чувствуют! Хорошо начал, в правильном направлении соображаешь. А как?
— Родная кровь, говорят.
— Ну ладно. А случалось ли тебе с кем-нибудь вдруг одни и те же слова произнести?
— Да сколько раз. А то еще: идешь по улице и только о каком-то человеке подумаешь, а он уж — вот, навстречу идет.
— Опять хорошо мыслишь. Но только где же тут упомянутая тобою родная кровь?
— Может, сами и ответите, отче? У вас вон и знаний всяческих, и мудрости в достатке, а вы со мною в какие-то загадки играете.
Отец Паисий покачал головой:
— Если я от мудрости да знаний своих стану давать готовые ответы, то разум твой так и не научится самому себе вопросы задавать. А теперь вот что скажи: сколько ступенек перед нашим крыльцом?
Кирилл удивился очередному скачку лекаревой мысли:
— Как-то сразу и не вспоминается, отче. Шесть, что ли?
— Что ли. Хм. А что за узор на чашке твоей? Не гляди сейчас!
— Там это… Ага, вот: поясок крестчатый с лозою виноградною да надпись вязью.
— Что именно написано?
— Не вчитывался. Я из чашки просто пью — и всё тут.
— А листья в какую сторону повернуты?
— Не примечал, нужды никакой в том не было.
— Другое приметь: по ступеням тем ты уже не единожды сошел да поднялся. Пять их. Из чашки же и вовсе по нескольку раз в день пьешь. Надпись на ней: «Пей в меру», а листочки вправо повернуты. Теперь понимаешь, что смотреть и видеть (отец Паисий как-то по-особому выделил голосом эти два действия) — не одно и то же?
— Да вроде бы начинаю понимать. А в чем же тут закавыка?
— Опять-таки в разуме нашем, княжиче. Если он, скажем так, не решит, не прикажет увидеть, глаза на многое словно слепыми остаются. Хоть и глядеть не прекращают. Любопытно получается — верно? Пойдем далее. Помнишь ли ты какую-нибудь вещь из прошлого столь же ясно, словно она и сейчас пред тобою?
— А то! Четыре лета мне исполнилось — дядька мой Домаш с ярмарки игрушку мне привез: мужик с медведем верхом на бревне сидят напротив друг дружки. Плашечку снизу двигаешь, а они поочередно топориками по бревну тюкают: тюк-тюк, тюк-тюк… Забавно! Помнится, мужик был красной краской выкрашен, а медведь — синей. И сильно меня занимало: отчего именно так? А еще помню, как впервые увидел в родительском иконном углу образ с главою Иоанна Крестителя на блюде — ох и страшно-то до чего сделалось! И частенько мерещилось потом, что глава эта отрубленная из-под опущенных век наблюдает за мною внимательно да думает о чем-то своем. А мне всё дознаться хотелось: ну о чем же именно? Вот как сейчас вижу ее: власы кудреватые по златому блюду раскинуты, брови страдальческие да будто свечение неяркое в уголках глаз.