Корнету Глыбовичу и не могло приходить в голову никаких мыслей: столько во всей его фигуре было заботы о том, чтобы княжна, прислонившаяся щекою к его плечу, не поцарапалась как-нибудь о погон. Только маленький Юрди, распростершийся внизу на плаще, был весь поглощен собой -- принимал все новые и новые позы, кокетливо жмурился на луну, кокетливо потягивался, блестел лакированными туфельками и томно вздыхал.
Да, это была поистине лунатическая ночь. Все сильнее, все напряженнее становилось ее колдовское лучистое сверкание, все пьянее запах давно отцветших цветов, и уже тысячи призраков, сплетаясь в воздушные хороводы, догоняя и преследуя друг друга, наполняли дворцовый парк. Высвободив из ладоней беллетриста свою согревшуюся и увлажнившуюся ручку, княжна Дуду неожиданно и легко поднялась со скамьи, выпрямилась, как-то странно выгнула свою белую тонкую шейку и сказала, глядя куда-то вдаль:
-- Теперь вы видите, что все это было пятьсот лет тому назад и что всем нам снится один и тот же сон. Помните, меня звали не Евдокией, а Франсуазой, и я была женою маленького горбатого герцога... Это ничего не значит, -- обратилась она к Юрди, -- что вы сейчас стройный, а не горбатый: вы успели выпрямиться за пятьсот лет. А беллетрист Крюковский был тогда не беллетристом, а поэтом, а вы, милый корнет Глыбович, -- преданным другом и оруженосцем горбатого герцога, моего мужа. И в такую же, точно такую безумную ночь я вышла из старого герцогского замка вот сюда, к этому круглому пруду, на свидание с моим возлюбленным поэтом Альбертом. Вот тут, у этой скамьи, вы, Крюковский, ждали меня, и мы встретились, кажется, в четвертый или пятый раз. А там по узкой и темной аллее уже крались за нами и торжествовали кровавую победу ненавистный горбатый герцог и его преданный оруженосец... Ведь это же было, было... и мы опять все это сейчас увидим во сне. Только слушайтесь, слушайтесь меня и верьте вместе со мною.
И снова трое мужчин точно поддались какому-то гипнозу, и началось новое дурачество, новая неслыханная игра. Покорно сгорбился и надвинул на голову капюшон маленький Юрди, покорно, стараясь не звенеть шпорами и не стучать саблей, двинулся за ним и скрылся с ним в боковой аллее корнет Глыбович. И беллетрист, с настоящим сладким волнением, с трепещущим сердцем остался ждать у скамьи. Сначала он слышал шаги приказавшей ему досчитать до ста и не оборачиваться княжны, а когда обернулся, то ее уже не было нигде. Две минуты сжималось и тосковало, по-настоящему тосковало его сердце, и глаза стремились навстречу золотому, сияющему, клубящемуся туману, и ноги сковывала непонятная томительная боль. О, наконец-то, о радость!.. Из-за дальнего поворота аллеи выплыла темная тоненькая фигурка и, точно на крыльях, как от невидимой погони, помчалась к нему. Невольно он вскрикнул, и его скованные ожиданием ноги вдруг отделились от земли. Он побежал, и через несколько мгновений прекрасная стройная женщина с легким станом, с закинутой к небу, к луне, к его ищущим жадным глазам головой упала к нему на грудь, и ее руки обвили его шею.
-- Франсуаза, Франсуаза, моя Франсуаза! -- страстно говорил он.
-- Альберт, мой Альберт! -- с любовной тоскою отвечали ее губы.
О, благословенная, неповторимая, страшная в нарушении всех реальных пределов лунатическая ночь! Сердце Крюковского остановилось, ноги подкашивались, в объятиях его скользило падающее куда-то навзничь мягкое змеиное тело неведомой женщины с завороженным луною, потемневшим, пылающим лицом. В глубочайшем забвении склонялся Крюковский ниже и ниже к этим прежним, нездешним, когда-то любимым, когда-то погубившим его устам, и уже глаза его невольно смыкались, и еще немного...
-- Сюда, сюда... они здесь! -- кричал маленький сгорбленный Юрди, театрально размахивая закутанными в плащ руками. -- Сюда, мой верный оруженосец!
Оба вздрогнули, отпрянули друг от друга, с трудом очнулись от колдовства. Утомленная княжна Дуду взяла под руку подошедшего, уже совсем настроенного на продолжение игры корнета Глыбовича, приникла к нему плечом и сказала: