Скандинав смотрел на меня внимательно. Я же только усмехнулся ему в лицо.
— Хорошо!
— Тогда, раздевайся до пояса.
Вскоре мы стояли с ним друг против друга. В его руке был нож. Серьёзный такой. Длинна лезвия больше двадцати сантиметров. Я вытащил свой нож из ножен. Викинги замерли. Видел как глаза всех, кто находился на пристани алчно загорелись. Неожиданно нарисовался Радогост — волхв Перуна.
— Это божий суд, Ярослав. Поэтому волшбы чёрной не должно быть.
— А где ты волхв увидел волшбу? Я что-то её не замечаю. А ты, Боян, замечаешь?
— Я прослежу.
— Флаг в руки и барабан на шею. — На пристань дружинники под руководством Мезгиря, да того самого, у которого жену ещё Крапивой звали, выкатили телегу с закрепленной на ней пушкой. Нурманы удивленного поглядели на это недоразумение. Стали посмеиваться. Я тоже усмехнулся. Только в другом русле. Мезгирь стоял и также лыбился, в руках его дымил металлический прут, загнутый на конце и обёрнутый чадящей паклей. Он то был в курсе, что может устроить каменный дроб с близкого расстояния.
Я посмотрел на Гуннульва:
— Ну что? Поехали? — Бросил ему, вставая в боевую стойку.
Несмотря на то, что нурман был косматым и от него воняло, тело у него было сильным, без единой жиринки, поджарым. Конкретный волчара. Как, впрочем, и вся его стая, которую он называет хирдом, то есть дружиной. Шли по кругу, друг против друга, внимательно отслеживая движения друг друга. Резкий рывок вперед, обманка и качнувшись в сторону, викинг, полоснул ножом. Лезвие прошло в миллиметрах от моей груди. Я успел чуть отклониться и принял клинок его ножа на клинок своего. Звякнуло. Гуннульв отскочил. На его губах улыбка. Поигрывая ножом, опять пошёл по кругу. По его напружинившемуся телу понял, сейчас будет новый рывок-атака. Гуннульв качнулся в право, я качнулся влево, ему на встречу, он явно рассчитывал на другое, но молниеносно с ориентировался. И всё же пропустил удар ногой в голень. Махнул ножом, но я уже отскочил. Его физиономию перекосило. Конечно. Голень очень болевое место. А у меня ботинки то, явно не мягкие, как у них обувка. Глядя на него усмехнулся. Что, горячий норвежский парень, больно? Да ладно, ты же крутой пацан! Забей! Но ему ничего не сказал, хотя он понял, что я имел ввиду. Он ни как не показал, что он готов захромать. Старался двигаться так же, только реже. Уже не так скакал. Боль терпит с достоинством. Достоин уважения. Своего противника, каким бы он не был, нужно уважать и опасаться. Иначе может попасть в плен фальшивых иллюзий и остаться лежать с дыркой черепе или с ножом в печени.
Он глянул на лезвие своего ножа. На нем была зарубка, след от моего.
— Хороший у тебя нож.
— Да, мне тоже нравиться.
— Это будет отличный трофей у меня.
— Может быть. Не хвались на рать идучи, а хвались с рати идучи.
Он оскалился. Давай, косматый, скалься. Теперь рывок сделал я. Зазвенели клинки ножей. Отскочили друг от друга одновременно. У меня на правой стороне груди был разрез. Кровь побежала вниз. Не обращал на это внимание. Смотрел на викинга. У него разрез был на правой руке. Глубокий. Он опустил её вниз. Кровь побежала, капая зловещей капелью с его пальцев на пристань. Нож он перекинул в левую руку.
— Что, Гуннульв, лапку поранил? — Я довольно скалился. В отличии от других местных аборигенов, мои зубы были в порядке. Так что улыбаться мог во все свои тридцать два зуба. Хотя у Гуннульва, с зубами тоже было всё в порядке. В глубине его не чесанной бороды и усов мелькали крупные и ровные зубы.
— Ты то тоже шкурку попортил…
— Это ладно. Главное руки-ноги не попортил. Ну так что, хёвдинг, встанешь на колени и попросишь у светлой княжны прощения, за сапоги?
— А что такого? У вас же это принято, что молодая жена, разувает своего мужа у брачного ложа.
— Мне наплевать, где так принято. Но Мстислава ни с кого сапоги стягивать не будет. Даже со своего будущего мужа. Тебе, Гуннульв, доставляет удовольствие унижение женщины?
— Женщина должна знать своё место. Так повелось от наших предков и заповедано богами. Когда она снимает сапоги со своего мужа, стоя на коленях, она показывает ему свою покорность. Ты странный. Тебе это даже Боян скажет.
— Мне наплевать, где и на что положено. Мне абсолютно всё равно кто там будет и где стоять на коленях и что снимать. Но Мстислава этого делать не будет. А кто ещё раз вякнет об этом, я с такого любителя сам сапоги сниму, вместе с ногами.
— Странный ты!
— Гуннульв! — Я усмехнулся. — По мне так лучше самому с неё сапожки стащить, со всем остальным. Когда глаза в глаза, смотреть друг другу горящими взорами. Когда она, а не ты впивается в твои уста своими и не потому, что покоряется тебе, а потому что любит. Разве униженная сможет так? Нет. Так сможет только гордая, отдаваясь, любить тебя до изнеможения, забирая тебя до последней капли и отдавая себя саму тебе до конца, до последнего кусочка своего сердца, тела, души.